Шрифт:
Закладка:
— Излишне поясняешь…
— Я не поясняю, я хочу тебе…
— Доказать? Ничего доказывать мне не надо.
Сундук испытующе на меня посмотрел:
— Что же, значит, у тебя ни вопросов, ни возражений? А не кривишь ли душой? Ты у меня смотри, говори прямо. «Не имеешь права рисковать, ты у нас руководитель… К тому же она твоя жена…»
— Не понимаю тебя.
— Не понимаешь? Находишь, значит, что поступаю правильно? А Василий — так тот меня ругал: «Ты, говорит, руководитель и потому не имеешь права…» Что ты на это скажешь, Павел?
Я ничего ему не ответил, только пожал плечами. Сундук понял меня.
— Ты прав, Павел, Василий — путаная голова. Никакой тут моральной проблемы нет. Можно, конечно, развести умствования: что-де важнее — обеспечить руководство или спасти жизнь товарищу?.. Отвлеченное умствование. Я и сам сразу так оценил. А тебя хотел проверить. Столько теперь охотников появилось высасывать из пальца «моральные проблемы»! Да и можно ли бросить товарища при смерти и не попытаться спасти?
Из магазина к нам ворвался Василий — возбужденный, торопящийся. Он даже не заметил, что Сундук не один. Я сидел в уголке.
— Ждешь, Сундук? Молодец, что ждешь. Я не подведу… Вот и явился. Все готово, друг, все предусмотрено. А карету какую я подыскал! Крытая, барская, и кучер — верный человек. Дело только за твоим словом теперь. Но все-таки опять тебе скажу — подумай, еще раз подумай: имеешь ли ты право рисковать собой? Доверь мне. В лучшем виде все сделаю… Доверь… Подумай… Сундук, слышишь? Я тебе говорю: все будет как в аптеке…
И тут Василий заметил меня. Забыв всякую конспирацию, он вскрикнул:
— Павел, друг! Ты жив? Не съел тебя Шольц?
Он обнял меня, потом стал радостно рассказывать:
— А я-то, я-то… Повели меня тогда от тебя, ведут… Их двое, городовиков… старые оба, рыхлые. Я и дай одному в скулу, немножко ее на сторону свернул. Он кричать не может, только подвизгивает, а то вдруг пискнет! А другой на меня руками машет, а сам пятится и все плюется. «Черт окаянный, сатана!» — и потом как пустится прочь! Так я и удрал от этих увечных. Вот, Паша, сейчас я на дорогу хорошую вышел. Работаю в окружной организации. Все с твоей легкой руки. Спасибо. А сейчас ты откуда?
Сундук сощурился хитровато в мою сторону:
— Павел зашел ко мне от Прохора…
Василий был ошеломлен.
— От Прохора? — ужаснулся он. — А ты знаешь, что о нем говорят?
Но Сундук не дал мне ответить:
— Сейчас, Василий, дело не в том, что говорят о Прохоре, а в том, что мне с тобой делать. Вот вошел ты, даже не посмотрел, кто в комнате, и сразу выболтал все, забыл, что мы на явке в магазине. Как же я могу тебе доверить щекотливое дело? Ты горяч, прямо огонь. Вспыхнешь, заторопишься и сам сгоришь, и других спалишь. Павел-то на себе уж испытал один раз твою горячку… Подготовить дело ты можешь, а хладнокровно провести — нет. Ступай, пригонишь к больнице карету, а в самой больнице я сам проведу, что требуется. Ты только жди нас с Агашей, вот и будешь участвовать в деле. Доволен?
Василий сделался сумрачный и недовольный. Я передал ему предложение Сундука о моих занятиях с ним. Он выслушал внимательно и повеселел. Как всегда с ним бывает: из крайности в крайность… Он восторженно обнял меня:
— Вот это брат! Вот это друг! Возьмемся и мы за ученье! Спасибо!
Тут же мы условились с ним о ближайшей встрече. Ушел он окрыленный.
А после его ухода вскоре тронулись в путь и мы. Через заднюю дверку мы вышли с Сундуком в темный двор. В ворота прошли порознь.
Как и по дороге сюда, он шел опять впереди, а я сзади.
Мне он был дорог и близок в эти минуты, как брат, У меня не было сил покинуть его. Я понимал, что ему мое сопровождение не нужно, но я не хотел терять его из виду. А он шел и шел не оглядываясь.
Может быть, оттого, что я был в крайней степени усталости, или оттого, что все во мне было напряжено в предыдущие дни, но меня охватила давящая тоска. И чтобы подкрепить себя, я вспомнил наивную примету матери, запомнившуюся с детства: коли сердце ноет в тоске, то это обязательно к радости.
Сундук завернул на бульвар. Там он направился к величественному, екатерининских времен, зданию — к больнице.
Вижу: подходит, останавливается, во что-то всматривается, перешагивает через низкую, не выше колен, решеточку, отделяющую летом газон от тротуара, подходит к раскрытому, несмотря на зиму, окну и, сразу встрепенувшись, быстро отходит, решительным шагом устремляется к широким ступенькам парадного входа и исчезает в дверях.
Я прохожу медленной походкой прогуливающегося, подхожу близко к раскрытому окну. В глубине комнаты видны приборы, колбы, банки, аппараты, врачебная кушетка. Это, очевидно, кабинет врача. Что в нем могло заинтересовать моего друга?
Перехожу на бульвар. Сажусь на скамью против больницы. И пристально наблюдаю за раскрытым окном кабинета, за парадным подъездом, за воротами, выходящими на бульвар. Для чего наблюдаю — не знаю.
Прошло не меньше часа. День погас. Фонарщик с запальником на длинном металлическом шесте обходил газовые фонари, и они вспыхивали вначале зеленым, потом синим, а затем уже желтоватым пламенем.
Сундук не показывался ни в окно, ни через подъезд, ни из ворот.
Я не уходил, сидел и ждал. И вот вижу — в гору подымается со стороны площади черная полицейская карета. Направляется к больнице. Ворота, выходящие на бульвар, распахиваются и проглатывают карету. Очевидно, Сундуку не удалось освободить Агашу и карета приехала, чтоб перевезти ее в тюрьму…
Сижу и жду, как на иголках. Мне бы только посмотреть, когда карета будет выезжать.
И вдруг ворота снова раскрываются. Раздается крик кучера:
— Берегись!
Карета выкатывается на тротуар и медленно съезжает на мостовую. Кучер хлестнул. Лошади резво взяли. На задке кареты трясся городовой.
Мне почудилось, что в заднем окошке за решеткой мелькнули глаза Сундука. Может быть, мне так показалось… Может быть… Пора мне наконец отдохнуть от этого трудного дня…
Еле волоча ноги, доплелся я до ночлега.
