Однако не все следы прошедшего изгладились с лица некогда славной земли. То же небо, те же реки, те же горы, кое-где живые развалины и самая почва земли, составленная из праха героев. Язык изменился, но звуки родные, близость сына с отцом. Даже в самом народе, несмотря на мерзость его унижения, еще сохранились некоторые признаки прежнего достоинства. Часто неожиданно, посреди невежества, вспыхивала чистая любовь к прекрасному, из глубины варварства вдруг блестело какое-то врожденное сочувствие с высоким, а в трудную минуту неустрашимость и решительность. Нет! Не совсем еще погиб народ, в нем живо еще зерно воскресения: его святая глубокая привязанность к вере. Это чувство для понимающего имеет значение богатое: верный залог неисчислимых сил, ожидающих пробуждения, сил неодолимых, только прикрытых цепями, зарытых в невежестве, забытых равнодушными посторонними зрителями, бессмысленными клеветниками погибающего.

Но в это время в греческом народе особенно заметно было еще новое необыкновенное напряжение, ожидание чего-то неопределенного, небывалое нетерпение против своих повелителей, между собою странное, неусловленное согласие, мгновенная догадливость без объяснения. Часто на площади или на улице, собравшись в толпу перед окнами своих господ, они пели какие-то новые песни про запрещенную любовь к отечеству, про сладость мщения, про торжество креста, про счастье независимости, и все это вместе с прямыми, восторженными проклятиями неверных. А неверные властители их равнодушно слушали музыкальные звуки, не понимая слов, и беспечно курили табак, любуясь согласным пением своих рабов.

Тогда Александр начал догадываться, о каком великом деле говорил старец на острове.

Но странное устройство человеческого сердца! На острове Александр страдал желанием отъезда, уехав, он мучился мыслью об острове. Как будто далекое ближе к душе, чем близкое, как будто мысль сильнее привлекается отсутствующим, чем окружающим настоящим.

Но чувства его к Елене были еще непонятнее. Вместе с ней провел он всю жизнь от самого детства, и с первого детства до последнего часа разлуки он любил ее одинокой тихой любовью, тем светлым стремлением сердца, которым любят сестру, друга, прекрасное создание Творца. Но в минуту прощания мысль: «Может быть, навсегда!» — вдруг раскрыла перед ним незамеченные прежде сокровища ее существа. Как будто повязка снялась с его зрения. Тут в первый раз испытал он новое чувство, в первый раз понял, что в любви прекрасного создания есть счастье невыразимое, что есть другая краска для жизни, что в согласии душ есть существенность теплая, полная для души, что, может быть, вся жизнь на земле не стоит одной минуты этого согласия, что для одной души, для одного любящего создания между всеми миллионами других существ есть только одна другая душа, одно другое создание, ему вполне отвечающее, что эта единственная — теперь перед ним, теперь подает ему руку и, может быть, в последний раз, и он сам легкомысленной прихотью разрывает это прекрасное, теперь близкое, неуловимое после, это таинственное счастье, самим Богом для них приготовленное… Все эти думы, не разделяясь на мысли, но вместе, как одно чувство, легли ему на сердце тяжело и сладко. И он прощался с Еленой, сам не понимая для чего. Еще одно мгновение, он готов был остаться. Но новость чувства смутила его. Без мысли продолжал он начатое. Шел к лодке, как будто к месту казни, голова его кружилась, память замерла, сердце упало, но не меньше <?> того он уехал.

Есть глубокая, еще неисследованная тайна в некоторых минутах человеческой жизни. Отчего, например, минута первого свидания кладет иногда резкое, неизгладимое клеймо на все будущие отношения двух людей? Отчего в минуту смерти человек видит в протекшей жизни своей то, чего никогда не видал в ней прежде? Отчего иногда в минуту душевной пустоты и рассеянности вдруг, ниоткуда является человеку желанная мысль, которую прежде он долго и напрасно искал в постоянных трудах размышления? Отчего в минуту сильного горя вдруг иногда мысль отрывается от своего предмета, разбегаясь, увлекаясь самыми мелочными явлениями, забавляясь игрой света на зелени, шумом ветра, переливами теней, узорами мороза на стеклах, стуком колес по мостовой, жужжанием мухи?

Но минута прощания особенно богата сердечными откровениями. Часто не подозревает человек, какие блага хранятся вокруг него и с удивлением узнает о них только в тот час, когда должен сказать им: прости! Скольких чувств, скольких понятий, скольких радостей лишился бы он, если бы не знал утрат или не боялся их! Может быть, для того в здешнем мире все так переменчиво, так не твердо, так неуловимо-минутно, что сердце человеческое не умеет ценить верного, наслаждаться неизменным и вечным, как только больной чувствует цену здоровья и, только выздоравливая, наслаждается этим чувством и забывает здоровый. Опять закон предустановленного разногласия души с жизнью…

Объехав всю Грецию (так называл Александр европейскую Турцию, по старой памяти), осмотрев все замечательное на земле и на островах, он особенно старался вникнуть в жизнь посещаемых им людей, принять участие в их занятиях, оценить причины их деятельности, смысл и характер трудов, цепи их стремлений и больше всего понять то основное чувство, которое каждый носит в глубине души как общее следствие его борьбы с жизнью, как итог бытия. Но здесь все ожидания его были обмануты. Вместо сочувствия с жизнью людей в сердце своем нашел он к ним только чувство сожаления. Поступки их казались ему беспричинными, мысли недодуманными, намерения смешанными, чувства неверными, жизнь изорванной, взаимные отношения то жалко безрассудными, то страшно предательскими.

Но не все же люди в этом искаженном положении (думал он), и с этой мыслью отправился в Константинополь, чтобы там сесть на корабль и плыть на Запад. Но в Константинополе прежде всего пошел он к патриарху получить от него благословение.

К удивлению Александра, патриарх уже был предуведомлен о нем. Впрочем, Александр не меньше удивлен был и его необыкновенной простотой обращения посреди всеобщей напыщенности греков. Он принял его в особой комнате, с большим участием расспрашивал об острове, говорил о Греции, о Европе, дал несколько полезных советов и между прочим сказал: «По несчастию, твоя правда, сын мой! Человек искажен в нашем бедном отечестве, но в просвещенных землях он не лучше. Таких людей, такой жизни, как у вас на острове, не найти нигде! Впрочем, посмотри сам: опыт убедительнее. Да! И в другом замечании ты не ошибся: только, кажется, в народе нашем готовится что-то новое, есть какое-то брожение, которое предвещает перемену… Но я не знаю, радоваться ли этому или бояться? Если что будет, то будет не без крови, а кто знает, на пользу