…Вернувшись домой, я заметил в почтовом ящике конверт со знакомым штемпелем.

Я даже похолодел от внезапного чувства отчаянной радости. Наверняка на этот-то раз сообщают, что отец освобожден, что никакой он не член «запасного правого центра», а настоящий большевик, надо срочно ехать за ним во Владимир, – ходить старик не может, видимо, хотят, чтобы я привез его в свою комнату тихо и незаметно, зачем разжигать ненужные страсти, даже в семье бывают ссоры и неприятности, а тут такая огромная страна, всякое могло случиться… Я вскрыл конверт; там был узенький листочек бумаги: «Ваша жалоба рассмотрена, отец осужден Особым совещанием правильно, оснований для пересмотра дела не имеется».

27

Среди многих откликов, которые пришли после публикации первой части «Ненаписанных романов», было письмо Александры Лаврентьевны Беловой, вдовы командарма первого ранга.

В своей книге «Люди, годы, жизнь» Илья Эренбург пишет: «Помню страшный день у Мейерхольда. Мы сидели и мирно разглядывали литографии Ренуара, когда к Всеволоду Эмильевичу пришел один из его друзей, комкор И.П. Белов. Он был очень возбужден; не обращая внимания на то, что кроме Мейерхольда в комнате Люба и я, начал рассказывать, как судили Тухачевского и других военных. Белов был членом Военной Коллегии Верховного Суда (Эренбург ошибался: Сталин назначил Белова, как и маршалов Блюхера, Егорова и Буденного, членами Особого Присутствия. – Ю. С.). Белов рассказывал: “Они вот так сидели – напротив нас. Уборевич смотрел мне в глаза…” Помню еще фразу Белова: “А завтра меня посадят на их место…” Потом он вдруг повернулся ко мне: “Успенского знаете? Не Глеба – Николая? Вот кто правду писал!” Он сбивчиво изложил содержание рассказа Успенского, какого – не помню, но очень жестокого, и вскоре ушел. Я поглядел на Всеволода Эмильевича; он сидел, закрыв глаза, и походил на подстреленную птицу (Белова вскоре после этого арестовали)».

…Сижу в квартире Александры Лаврентьевны Беловой, вдовы легендарного командарма; фотографии Ивана Панфиловича – усы, бородка, крутой лоб, невыразимо печальные глаза, по осанке и облику – потомственный аристократ.

– Он из мужиков, – замечает Александра Лаврентьевна, – из Псковской губернии, ныне эта часть отошла к Вологде… Аристократизм человека нарабатывается приобщением к знанию; Иван Панфилович был восхитительный читатель…

Сама она родилась в Питере, в семье мастера, столяра, речь ее именно петербуржская, очень много бесстрашного подтекста; постоянен юмор и горестное сострадание к людям.

Рядом с портретом комкора – уникальное фото Михаила Зощенко, родителей и сына, Виктора.

– С Зощенко мы давно дружили, это был совершенно невероятный человек, наш Мишечка… Помню, его куда-то не избрали на Первом съезде писателей; он пришел ко мне и совершенно серьезно сказал, что повесится – пусть потом плачут… «Сначала я подумал, что произошла какая-то ошибка, – говорил он дрожащим голосом, – решил пойти в комнату, где отдыхал президиум; открыл дверь, а меня молодые люди аккуратненько под руки и в сторону – без специального пропуска никак нельзя. Я говорю, что, мол, я писатель Зощенко, а молодые люди отвечают, что это очень даже замечательно и книги они мои любят, но без специального пропуска запрещено… А я успел увидеть: там жены начальственных писателей в креслах сидят, ножку на ножку забросили, длинные папиросы курят и чирикают о чем-то веселом, смеются все время…» Я, конечно, рассказала об этом Ивану Панфиловичу; тот – к телефону, связался с Бухариным: «Военный округ, красноармейцы и командиры высоко чтут талант Михаила Зощенко, он должен быть избран, товарищ Бухарин, непременно должен быть избран, иначе это будет горькая несправедливость, нельзя обижать писателя, – если он настоящий писатель, то подобен ребенку: так же раним, и утешить его трудно, ссадина на всю жизнь…»

Бухарин был в крайне сложном положении на писательском съезде; в свое время Сталин попросил его написать статью против Есенина: «Я не имею на это права, Николай, – грузин… А ты русский, до последней капельки русский… Мы окружены с тобою мелюзгой – только ты и я подобны Гималаям, нам и быть во всем вместе…»

Говоря это, Сталин уже знал, что Бухарина – так или иначе – уберет; Гималаи обозначают единичность. Логик, он не терпел двузначности. Понимая, что интеллектуалу Бухарину (интеллектуализм – это всегда множественность толкований, вариантность мышления, пренебрежение к формулировкам – с их теологической точностью, Коля не поймет затаенного смысла его фразы) трудно будет отказать ему в такой просьбе, тем более что Есенина в свое время поддержал Троцкий, свою статью о нем закончил словами: «Великий поэт умер. Да здравствует поэзия!»

В речи на писательском съезде Бухарин всячески поднимал Пастернака, словно бы оправдываясь за то, что клеймил Есенина «кулацким поэтом».

Сталину нужно было разбить Есенина словами Бухарина, ибо он страшился его, есенинской, вольницы и независимости; ему была необходима позиция Бухарина, потому что он понимал: Бухарин – выразитель и теоретик «крестьянской» концепции России; от столкновения двух этих сил – поэтической и политической – функцию верховной силы получает он, Сталин.

Четыре года – с тридцатого по тридцать четвертый – Сталин жил в страхе: а вдруг мужик, не выдержав террора, поднимется? Вдруг страна заполыхает? Красная Армия – в массе своей крестьянская, станут ли стрелять в своих?

Нет. Не поднялись. Снесли.

Когда Бухарина вывели из Политбюро и Серго взял его к себе в Наркомтяжпром начальником научно-технического отдела, Ягода ежедневно сообщал Сталину обо всех, кто приходил к Николаю Ивановичу: в сухих сводках наблюдения рассказывалось, как принимала друзей опального лидера «Пеночка» (так Бухарин называл своего секретаря Августу Петровну Короткову). В свое время, молоденькой девушкой, она была отправлена – постановлением Реввоенсовета за подписью Яна Берзина – в Крым, для нелегальной работы в тылу Врангеля, потом помогала ветерану революционного движения Шелгунову, другу Ленина, ослепшему в тюрьме, после этого стала секретарем заведующего отделом пропаганды Коминтерна Белы Куна, а потом уже «Черныш», помощник Председателя ИККИ Коминтерна Бухарина Ефим Цетлин, один из первых членов ЦК КИМа, пригласил ее в секретариат Николая Ивановича.

«С ним я проработала вплоть до того дня, – рассказывала она мне, – пока Сталин не посадил Бухарина под домашний арест на “известинской” даче в Сходне».

Сталин не простил Бухарину той телеграммы, что он отправил – открытым текстом – летом тридцать шестого с Памира: просил не приводить в исполнение приговор над Каменевым, Зиновьевым и Иваном Никитовичем Смирновым; ненависть к нему после этого сделалась у Сталина давящей, постоянной, порою сладостной даже.

Ягода сообщал, что «Пеночка», или «Белочка», – так ее называл поэт Мандельштам, часто заходивший к Бухарину (отдел, возглавлявшийся Николаем Ивановичем, размещался в особняке на улице Кирова, наискосок от нынешнего Управления торговли Мосгорисполкома), каждую неделю готовит чай или кофе для постоянных визитеров: Вернадского, Вавилова (с ним Бухарин был особенно