И он рассказал Ильичу про то, как рабочие выгнали с завода управляющего, рассказал про барона Медэм, его мызу и гибель Смолякова.

Владимир Ильич кивал головой, словно все это уже известно ему и он предвидел, что так будет…

Закончив речь, Иустин не пошел на свое место в дальнем ряду. Он вместе со многими уселся на ступени, отделявшие президиум от зала.

Выступали еще комитетчики. Все — в поддержку Ильича.

Иустин взволнованно думал о том, как вернется в Шлиссельбург и расскажет, что видел Ленина.

10. Июнь — июль

Веками существовал уездный городок на берегу озера. Веками устраивался его тихий быт. Представлялось, отсюда до столицы на быстром коне хоть месяц скачи, не доскачешь.

Вдруг дрогнула болотная тишь. Ярая волна всколыхнула ее, открыла темные глубины. Забурлил городок. И оказалось, что он с Петроградом совсем рядышком, рукой подать. Словно раздвинулись стены в Шлиссельбурге. Жизнь из тесных домов выхлестнула на улицы. И дыхание захватило у людей от свежего ветра, от злой и веселой бури.

Здесь теперь каждый день начинают мыслью: «Что в Питере? Не нужна ли наша подмога?»

В Народном доме, в комнате-боковушке, до позднего ночного часа трудилась Зося со своими подругами. Приходила сюда и Мария Дмитриевна посмотреть работу; похвалит — радуются, пожурит — печалятся. Ей доверяют: она старше.

Работа у девушек необыкновенная. На сдвинутых столах разостлано красное шелковое полотнище. Это полотнище Зося добыла в помещичьем доме в Щеглове. Не хотелось ей баронский шелк брать на такое дело. Но пришлось.

Обшарила она весь Шлиссельбург и поселок. В рабочем обиходе шелков да бархатов не водится. Совет вынес постановление: красную шелковую скатерть из Щеглова передать Зосе.

Заводские девчата впервые в жизни видели такую чудесную ткань. Платочки у всех были кумачовые, платьишки — ситцевые, а у многих и вовсе из домотканого холста. Кто же осудит девчат за то, что они первым делом шелк прикинули на себя?

Уж тут и смеха, и радости вволю было. Одна обтянет себя полотнищем — другие любуются. Раскраснелись девушки, перемигиваются.

— А ведь мы хоть куда.

Шелк цвета огнистого, в руках плывет, ласкает кожу. Но Зося уже командует:

— Побаловались, будет. За работу!

Растянули шелк. Зарядили иглы золотыми нитями, раздобытыми у лучших ладожских рукодельниц.

Девушки ткали золотом знамя. Края полотнища они обшивали самодельной бахромой. Буквы выравнивали из края в край, четкие, ясные.

Лозунг для знамени обсуждался на совете. Мнение на этот счет было общим. Всего из трех слов состоял лозунг: «За социальную революцию!»

Далее буквами помельче значилось: «Красная гвардия Шлиссельбурга».

Золототкачихи-самоучки трудились около недели. Отличное сработали знамя. Буквы на нем будто изнутри светятся.

Знамя передали отряду с подобающей торжественностью. Николай Чекалов напомнил красногвардейцам, выстроившимся на площади, о старинном русском законе, по которому знамя почитается святыней, развертывается в бою, и потеря его равносильна потере чести.

Он сказал еще о цвете знамени — цвете крови погибших за революцию.

Зося с подружками, стоя в стороне, слушала эти слова и дивилась тому, как кусок алой ткани, над которым она и другие девушки столько дней не разгибали спины, обретал теперь новое, возвышенное значение.

Все понимали: по-настоящему знамя становится знаменем только в битве.

Миновало немногим больше полумесяца. В начале июля шлиссельбуржцы собирались в Петроград. Предстояла большая демонстрация, о которой передавалась неясная, сбивчивая молва. До самого последнего момента не знали в точности, будет демонстрация или нет.

К этому времени все газеты обошел портрет толстоносого, коротко остриженного адвоката. Он держал руку как-то странно засунутой за пазуху френча и смотрел прямо перед собою, угрюмо и высокомерно. Александр Федорович Керенский, уже не министр юстиции Временного правительства, а военный министр, велеречиво обещал победу в войне и умиротворение в столице.

Но наступление на фронте задохнулось в напрасно пролитой крови. В Петрограде начались волнения. На заводах и в полках гарнизона прямо требовали свержения Временного правительства.

В городе из продажи исчезли продукты. Рабочие голодали.

«Временные» во всем винили ленинцев. Снова с невиданным остервенением заговорили о большевиках — «немецких шпионах».

Народная демонстрация должна была многое определить. Она то назначалась, то отменялась. Шлиссельбуржцы решили, что во всем разберутся сами, на месте.

Три озерных парохода — «Демократ», «Республика», «Пролетарий» — грузились в Шлиссельбургской губе.

Они приняли шестьсот бойцов Красной гвардии. Головным шел «Демократ», с штабом отряда и двумя пулеметами.

Здесь же была и Зося со своими шумными подружками. Они хлопотали на камбузе, запасали дрова, расставляли кастрюли. Никому не известно, на сколько времени уходит отряд. Следовало позаботиться о супах и кашах.

Солнце еще только высветлило горизонт. Маленькая флотилия перекликнулась гудками и двинулась вниз по Неве.

На холме показался бор «Красные сосны». Миновали крутой изгиб. Впереди виднелись зеленые островки. Река обтекала их бурлящими потоками, прозрачными струями накрывала отмели.

Чекалов и Жук сидели на носу, по-мальчишески свесив ноги за борт. Желтые, чисто вымытые доски палубы отсвечивали на солнце. К мачте прилипли странствующие паутинки, в ярких лучах они то появлялись, то исчезали.

Николай перехватил одну такую паутинку, тоненькую, цепкую, залюбовался ею.

Берега наплывали, и за кормой уходили в туман древние берега Невы-реки.

Иустин свирепо накручивал на палец свои кудри, что случалось с ним лишь в минуты душевного смятения. Кому, в самом деле, ведомо, что ожидает отряд в Питере?

Невозмутимость Чекалова, его углубленность в собственные мысли сердили Жука.

— О чем ты задумался, Микола? — Жук все чаще называл Чекалова этим украинским именем. — Сумуешь чего? Или стихи сочиняешь?

— Угадал! — откликнулся Николай.

Он обнял Жука. Непривычный ни к каким нежностям, тот все же не отвел плеча из-под его руки. И в первый раз подумал о Чекалове как о брате: «Вроде Якима он… Да нет еще моложе…»

— Правду говорю, — произнес председатель Совета, — ты почти угадал… Вот о чем раздумываю: как отвоюем, и времени у нас будет побольше, засяду я за длинное-предлинное стихотворение — поэма называется.

— Про что поэма? — с сомнением осведомился Жук.

— Вот этого ты не угадаешь. А потому сам скажу.

— Давай, давай, — поторопил его товарищ.

— Видишь ли, то будут стихи о людях, которые в такое же утро, как нынешнее, по этой же самой Неве плыли, как и мы плывем. Только… только лет этак двести с лишним назад.

Иустин, смеясь, откинулся на палубу, забарабанил кулаком по доскам.

— Хлопцы! — позвал он. — Хлопцы, идите сюда, послушайте, что наш Микола гуторит.

Красногвардейцы ожидающе столпились на носу. Светлые полосы — отражения зыби — снизу вверх скользили по