— Вот он, ваш новый управляющий, — Иустин подтолкнул вперед Ивана Смолякова, — рабочий, красногвардеец, коренной мужик. В Шлиссельбургской крепости не один год отсидел. В девятьсот пятом он в своем селе с барином круто потолковал, да не ко времени тот разговор случился… Ну как, подойдет вам такой управляющий?

Смоляков мял шапку в руках.

— Поглядим, какой он хозяин, — загудели щегловцы, — ежели дела не смыслит, прогоним!

Начало смеркаться. Уже и ли́ца трудно разглядеть. Только голоса рознятся — сиповатые или звонкие, уверенные или несмелые, а то вдруг тоненький бабий выкрик вымахнет над общим говором.

Именно бабий голос и спросил зловеще:

— А ежели барон Медэм вернутся?

Мужской голос поддержал:

— Да еще и с солдатами. В пятом году такие примеры были.

— Эка, тоже; — слова председателя ревкома звучали уверенно, — сейчас ведь не пятый, семнадцатый!

Вызвездило. Сходка все еще длилась. Затеплились огоньки самокрутных «козьих ножек». Нанесло крепкий дымок. Шумят щегловские. О многом поговорить надо. Как жить? Как хозяевать? Надежды. Тревоги. Опасения.

Вот ведь какой день миновал. Все — внове. Все — в первый раз.

8. Смерть красногвардейца

Сотня вернулась в заводской поселок.

С той поры «кукушка» ежевечерне привозила бидоны, наполненные молоком. Его раздавали многодетным семьям.

Иван Смоляков на пузатой, неповоротливой лошаденке каждый день объезжал поля, луга, лесные дачи. Работы в хозяйстве шли без остановки, своей чередой, будто здесь никакого Медэма и не бывало.

Иван вместе с щегловскими мужиками готовился сеять. С тем же паровозом, что доставлял с мызы молоко, он прислал на завод плуги и лемеха — починить, поточить.

В корявых строках записки, переданной в ревком машинистом, Смоляков писал, что с ремонтом надо спешить: земля после холодов вскорости «отойдет», и тогда начнется страда.

Но страда для Смолякова так и не началась. Хозяйствовал он недолго.

Однажды ночью Жука подняли с койки неистовым стуком в дверь. Стучали так, что казалось, вот-вот петли сорвут.

Иустин откинул крючок и отшатнулся. К ногам его упал окровавленный, задыхающийся человек. Иустин поднял его и узнал одного из баронских работников.

Он облизнул сухие губы и, теряя дыхание, прохрипел:

— Смолякова убивают… Казаки Временного…

Жук побежал в котельную. Среди ночи протяжно взревел заводской гудок.

Красногвардейцы, на ходу затягивая ремни, заряжая винтовки, сбегались к Народному дому.

Предревкома на руках вынес на крыльцо тяжело раненного вестника. У него было навылет прострелено легкое. Он отплевывал кровь, набегавшую в рот. Смог только сказать, что на Щеглово напали казаки, посланные Временным правительством.

Жук велел командирам готовить отряд к походу и продвигаться на Щеглово всеми путями — узкоколейкой, по шоссе, лесными тропами. Головному взводу приказал седлать коней и вместе с ним помчался к мызе.

Занималось утро. Потные кони, звеня закиданными пеной удилами, ворвались в Щеглово. Одолевая рвы и изгороди, взвод подлетел к двухэтажному белому дому в парке.

Дом оказался пустым — не было ни офицерского госпиталя, ни хромоногой сестры.

Со стороны полустанка послышался паровозный гудок. Это подходили основные силы шлиссельбургского отряда.

Спешенный головной взвод сомкнулся с цепью, шедшей от железной дороги.

Казаки боя не приняли. Многие успели удрать в Петроград. Человек двадцать сдались красногвардейцам. Пленные выходили из изб без оружия, с поднятыми руками. Некоторых вели щегловцы, подталкивая в спину батогами.

Над разоренной мызой слышались мычание, блеяние, ржание. Все стойла и овчарни были раскрыты. Красногвардейцы загоняли в них коров, овец.

Гасили подожженный амбар, где стояла веялка. Черные хлопья кружились в воздухе.

Жук расспрашивал щегловцев. Но прежде чем они успели толком рассказать о случившемся, на дороге показался Вишняков. По тому, как он осадил озверелого, вскинувшегося на дыбы коня, как скатился с седла, по глазам, полным слез, по трясущимся губам Иустин понял: не с добром примчался молодой командир.

— Смолякова нашли, — тихо проговорил Вишняков, не поднимая головы.

Иван Смоляков лежал на скате холма, подле заповедного дуба, окованного железом. Лежал, раскинув руки, лицом вниз, будто ухом прильнул к земле, слушает, что творится на ней. Примятая трава шевелилась, выпрямляясь.

И все вспомнилось Иустину. Вот Иван Смоляков после карцера в Светличной башне, распухший, с синяками на скулах. Вот он в дни голодовки, осунувшийся, с затравленным взглядом. Вспомнилась вся страшная жизнь этого человека. Его бросали в каменный мешок, где дышать нечем. Он выжил. Его избивали до полусмерти. Он не умер. И вот сейчас, когда впервые улыбнулась ему жизнь, когда в руках его была земля, которую он так любил, его убили. Не дали вымерять луга под покос. Не дали вспахать поля. Убили.

Жук подошел к дубу, посмотрел на истоптанную землю, на щепу, отколотую пулями. Сказал, произнося каждое слово с усилием:

— Он дрался, наш товарищ, и, наверно, звал нас…

Щегловцы заговорили все разом. Женщины плакали. Они вытирали слезы концами платков. Одна заголосила, и крик ее взлетел к вершинам деревьев и замер в угрюмом шелесте листвы.

Вот что рассказали щегловцы.

Казаки напали на мызу внезапно. Они объявили, что их прислало Временное правительство с приказом вернуть имение законному владельцу, барону Медэм.

Смоляков, с утра объезжавший выпасы, вернулся в деревню и, ничего не подозревая, на своей клячонке въехал прямо в толпу перед воротами парка. Только тут заметил казацкие пики и повернул обратно.

Казаки кинулись в погоню. Они застрелили под ним лошадь. Смоляков побежал в парк. Видимо, хотел вырваться к лесу, к дороге, ведущей на завод.

Но у дуба его настигли. Несколько парней подбежали к Смолякову, стали рядом. Казаки расстреливали их спокойно, не торопясь. Двое упали, поползли в кустарник. Раненых били нагайками.

По Смолякову не стреляли. Казаки хотели взять его живым. Он один остался у дуба.

Красногвардеец не подпускал близко к себе. Он размахивал стареньким пистолетом и кричал:

— Боитесь, гады? Наши, шлиссельбургские, придут, они покажут вам, дьяволы с лампасами!

Когда последняя пуля из обоймы была выпущена, Смоляков выпрямился, чтобы лучше видеть оттесненных казаками в глубину парка щегловских крестьян. Он крикнул им поверх направленных на него пик:

— Э-эй! Слышите меня? Завтра этих гадов прогонят. Послезавтра начинайте пахоту, не то земля будет глыбиться.

Он стоял, опираясь спиной о ствол дуба. Рубаха была порвана. Грудь поднималась и опускалась. Смоляков скрипнул зубами и перебросил пистолет, схватив его за ствол. Сказал тихо, но все слышали его слова:

— Красная гвардия не сдается!

И пошел вперед. Он шел прямо на казаков. Те отвели пики. Он сделал еще несколько шагов, молотя рукояткой пистолета направо и налево. Казаки отхлынули от красногвардейца, потом подступили, сгрудились над