— Господи, — сказала Мэйв. — Андреа, прекратите.

Но куда там. Она вросла в меня, как протестующий врастает на митинге в ограду, я чувствовал ее сердцебиение, ее прерывистое дыхание. В тот первый день, когда она появилась в доме, я пожал ее руку и, не считая нескольких случайных прикосновений на тесной кухне или вынужденной необходимости прижаться друг к другу, позируя для рождественской фотографии, с тех пор мы не касались друг друга — даже на свадьбе, даже (еще бы) на похоронах. Я посмотрел на ее макушку: зачесанные назад светлые волосы, заколотые на затылке. Мне были видны едва различимые вкрапления седины. Мне был слышен легкий запах ее духов.

Мама коснулась рукой ее спины: «Миссис Конрой?»

Голос Мэйв у самого моего уха: «Какого хрена?»

Латиноамериканка, у которой, по всей видимости, были нелады с коленом, прихрамывая, спускалась по ступенькам.

— Госпожа, — обратилась она к Андреа. — Вам нужно вернуться в дом.

— Ее бы отцепить для начала, — сказала Мэйв вибрирующим от ярости голосом; ее рука лежала на моем плече. В этот момент никого, кроме нас двоих, не существовало.

— Ты, — произнесла Андреа, задыхаясь, пытаясь отдышаться. Она будто бы выплакивала слезы всего мира. — Ты, ты.

— Госпожа, — повторила женщина, подойдя к нам; ее негнущееся колено напомнило мне об отце. Он точно так же ходил по лестницам. — Почему вы плачете? Ваши друзья приехали вас проведать. — Она посмотрела на меня, будто бы ожидая подтверждения, но я понятия не имел, что мы там забыли.

— Я Элна Конрой, — наконец сказала мама. — Это мои дети, Дэнни и Мэйв. Миссис Конрой — их мачеха.

Услышав это, женщина широко улыбнулась.

— Госпожа, это семья! Ваша семья сегодня с вами.

Андреа уткнулась лбом в мое солнечное сплетение, как будто пыталась пробраться внутрь.

— Госпожа, — сказала женщина, поглаживая Андреа по голове. — Пойдемте все в дом. Зайдите, присядьте.

Затащить Андреа обратно в дом было все равно, что пытаться прогнать морского волка с палубы. Я приподнял ее на одну ступеньку, на другую. Тяжелой она не была, но она висела на мне, что сильно осложняло все предприятие. Ее туфли слетели с ног, мама их подняла.

— Однажды мне это приснилось, — сказала Мэйв, и меня пробрал смех.

— Мама хотела зайти, — сказал я поверх головы Андреа той женщине — горничной, сиделке, надсмотрщице, кто она там.

Женщина, насколько позволяло колено, держалась впереди. «Доктор!» — крикнула она, поднявшись по ступенькам.

— Не надо, — сказала Андреа мне в рубашку, и я точно знал, что она имеет в виду: Не бегите, не кричите.

Мы преодолели последнюю ступеньку. Чтобы это проделать, мне пришлось ее обнять. Моего врожденного воображения не хватало, чтобы до конца осознать происходящее.

— Она приняла тебя за отца, — сказала мама, подняв свободную руку, чтобы прикрыть глаза от отражавшегося в оконных стеклах послеполуденного солнца. — За Сирила, — и прошла в холл, мимо круглого мраморного стола, двух французских кресел, мимо зеркала в золотой раме в форме осьминога, мимо напольных часов, где между двумя рядами раскрашенных металлических волн покачивался кораблик.

Мне представлялось, что за прошедшие годы время не пощадило Голландский дом. Я был уверен, что в мое отсутствие его потрепало и все былое величие отслоилось вместе с краской, стерлось. Ничего подобного. Дом выглядел точно таким, каким мы его оставили тридцать лет назад. Я вошел в гостиную с вцепившейся в меня Андреа; темное, влажное пятно туши и слез растеклось по моей рубашке. Часть мебели, возможно, стояла на других местах, где-то была обновлена обивка, что-то и вовсе заменено, но разве все упомнишь? Шелковые портьеры, кресла с желтой шелковой драпировкой, в застекленном шкафу почти до самого потолка выстроились книги на нидерландском, которые никто никогда не читал. Даже серебряные портсигары, отполированные до блеска, все так же стояли на краях столешниц — там, где их оставили когда-то топтавшие землю Ванхубейки. Кое-как уложив Андреа на софу, я присел рядом. Она протиснулась головой мне под руку, изо всех своих скромных сил прижимаясь к моей грудной клетке. Плакать она перестала и теперь издавала тихие чмокающие звуки. Такой я никогда ее не видел, не знал.

Мэйв и мама молчаливо вплыли в комнату, осматривая все то, что они больше не ожидали увидеть: гобеленовый пуфик, китайский светильник, тяжелые шелковые кисти — синие, зеленые, — служившие грузами для занавесок. Если прежде я и видел их обеих в этой комнате, то только до того, как оказался способен это запомнить. Я сунул руку в карман и протянул Андреа носовой платок, вспомнив, что именно она — не Мэйв, не Сэнди — приучила меня носить его с собой. Она обтерла лицо и прижалась ухом к моей груди, прислушиваясь к сердцебиению. Мои мама и сестра подошли к камину и теперь стояли рядом с Ванхубейками.

— Я терпеть их не могла, — сказала мама; она так и держала в руке туфли Андреа.

Мэйв кивнула, не отводя взгляда от глаз, следивших за нами всю нашу юность:

— А я их любила.

В этот самый момент по ступенькам сбежала Норма, говоря на ходу:

— Инез, прости меня, прости! Я по телефону разговаривала — из больницы звонили. Что случилось? — Она внеслась в холл. Норма всегда бегала, а ее мать всегда пыталась ее урезонить. И вот она замерла на месте — почему? Увидела моих маму с сестрой у камина делфтской выделки? Или то, как ее собственная мать на диване обвилась вокруг меня плющом? Инез вся светилась — родственники в гостях!

Если бы я встретил ее на улице (возможно, мы и правда встречались), то не узнал бы, но здесь, в этой комнате, сомнения были излишни. Норма была гораздо выше матери и куда крепче. На ней были аккуратные очки в золотой оправе, свидетельствовавшие о любви то ли к Джону Леннону, то ли к Тедди Рузвельту, ее густые каштановые волосы были убраны в безыскусный хвост. Мы не виделись тридцать лет, но время не имело значения. Сколько раз она будила меня по ночам, чтобы рассказать о том, что ей приснилось.

— Норма, это наша мама, Элна Конрой, — сказал я и посмотрел на мать. — Норма наша невестка.

— Я ваша сводная сестра, — сказала Норма. Она смотрела на нас всех, но ее взгляд то и дело останавливался на Мэйв. — Господи, — сказала она. — Прости меня.

— Норма заняла мою комнату, — сказала Мэйв маме.

Норма моргнула. На ней были черные слаксы, розовая блузка. Никаких украшений, оборок; ее ничем не примечательный наряд будто бы говорил о том, что у нее нет ничего общего с матерью. «Я не про комнату говорила».

— Ту самую, с широким подоконником? — спросила мама, будто бы внезапно представив себе то место, где ее дочь спала много лет назад.

Мэйв смотрела в потолок, разглядывала ионик.

— Строго говоря, она заняла весь дом. Ну, ее мать заняла.

Норме как будто снова стало восемь, как будто спальня вновь давила на нее своими размерами.