За обледеневшим оконцем выла и причитала разъяренная декабрьская вьюга, занося Нелюдово колючим снегом чуть не до верху соломенных крыш. Ветер диким зверем ревел в печных трубах и гнул потрескивающие на морозе старые тополя. Небо затянули серые тучи, задушившие солнце, звезды и призрачную луну.

Наталья Граева смотрела на спящих детей. Старший, Алешка, дрых, разметав руки и потеснив младшего, Ванечку, на самый край. Наталья перекрестила детей горящей лучиной, отгоняя безбразников, мелких шкодливых духов, питающихся ночными кошмарами. Если ребенок плохо спит, кричит во сне, беспокоится, знать, рядом вьются безбразники, и гнать их надо поганой метлой.

Наталья задула лучину, завиток тонкого синего дыма поплыл в темноте. Она осторожно прокралась к кровати, скользнула под одеяло и свернулась калачиком. Рядом потопталась и устроилась кошка, наполняя избу уютным урчанием. Сон не шел, Наталья со страхом ждала возвращения мужа. Андрей ушел с мужиками в кабак, а значит, явится поздно и пьяный. И будет бить. Мужик он хороший, грех жаловаться, работает за десятерых, спину ломает, с бабами не гуляет, в детях не чает души. Но как напьется, находит на Андрея злая тоска. Поглядит хмуро, будто знает чего, а не говорит, губами пошамкает и кивнет, иди, мол, на двор. На дворе Андрей привязывал жену к коровьему стойлу, задирал рубаху на голову и хлестал вожжами до крови. Наталья охала и сипела, изжевывая закушенный зубами подол. Андрей уставал, развязывал жену и уходил спать. Утром вставал тихенький, млелый, прятал виновато глаза, старался всячески услужить. Золото, а не муж. В пятницу все повторялось.

Наталья сжалась, услыхав, как в сенях брякнула дверь. Сердце затрепыхалось, грозя выскочить из груди. Скрипнула вторая дверь, в избу ворвалось облако морозного пара. Наталья слышала тяжелое, надсадное дыхание, пахло кислым вином и блевотиной. Она ждала, когда потеребят за плечо и молча позовут за собой в темноту. Туда, где будут только боль, слезы и страх. Наталья затаилась, уловив приближающиеся шаги. Господи, дай только сил…

Кровать скрипнула под весом мужского тела, Наталья перестала дышать. Андрей лег, не снимая одежды, и затих. Чуть слышно замычал и потянул на себя одеяло. Наталья не двигалась. Творилось что-то странное. Бить ее, видно, не собирались. И от этого становилось только страшней. Черная тревога угнездилась в душе. Она почувствовала, как муж дрожит. Время текло словно подгоревшая каша, вьюга унялась, ветер утих. Андрей дрожал, Наталья всем телом ощущала исходящий от мужа озноб. Мысли в голову лезли одна ужасней другой. В прошлом году Фомка-пьяница на Рождество в сугробе уснул, жив остался, бедовая голова, но пришлось руки и левую ногу отнять. Скачет цаплей теперь, не может культяпками рюмочку взять, губами хватает на потеху другим… А если и Андрей поморозился? Наталья не выдержала, сердце не каменное, и прошептала:

– Замерз?

– Замерз, – едва слышно отозвался Андрей. – Пока дошел, как пес околел. Ща обогреюся, спи.

Голос у него был тихий и незнакомый, словно чужой, зубы дробно приклацывали.

Наталья хотела обнять мужа, да что-то остановило. Она снова притихла, слушая ровное дыхание спящих детей и всхлипы Андрея. Тревога росла, свивая в душе гадючье гнездо. Все было не так. Непривычно… Неправильно…

Андрей ворочался и кутался в одеяло, потом кровать вновь заскрипела. Загрохотала заслонка, лязгнула кочерга. Наталья медленно повернулась. Андрей скорчился возле печи и раздувал тлеющие уголья, подсовывая берестяные обрывки.

– Ты чего? – удивилась Наталья.

– Холодно, – прошептал Андрей. – Огонь разведу.

– Я с вечера топила, – неуверенно сказала Наталья. Ей даже без одеяла было тепло. Пока ужин готовила, прогрелась изба.

– Мало топила. – Андрей подкинул горсть тонких щепочек, сходил к двери и принес охапку поленьев. Пламя крепло, рассеивая притаившуюся возле печки мрачную темноту. Андрей набил полную топку дров и сел рядом, закутавшись в тулуп и вытянув руки к теплу. Огонь гудел, оранжевые отблески плясали на окаменевшем лице. Он смотрел на огонь и был где-то далеко-далеко. Наталья боялась пошевелиться. В горнице быстро теплело, ночная рубаха липла к спине, между грудей скопилась противная лужа. Пламя в печке стало ровным и жарким, дрова прогорели, добавив к оранжевому свету синие всполохи.

– Холодно, холодно, – услышала она сдавленный шепот. Андрей дернул плечами, сбросил тулуп и встал, покачиваясь на нетвердых ногах. Наталья и ахнуть не успела, как он вступил на лавку и, поскуливая от наслаждения, полез в раскаленное печное нутро…

– Такого порося князьям на стол подают, – фыркнул Бучила равнодушно, изучая лежащий на подстеленной дерюге обугленный труп. Страшный жар превратил тело в спекшийся бурый кусок. Аппетитная корочка треснула, обнажая нежно-розоватую мякоть и запекшиеся подтеки белого жира. Одуряюще вкусно пахло жареным мясом. У Руха, не жравшего с утра, слюни чуть на пол не потекли. Баба в растрепанной одежде, застывшая возле стола, ахнула и повалилась на колени.

– Можно ли так-то, Заступа? – укорил Фрол Якунин, сельский пристав и большой по нелюдовским меркам человек, ответственный за порядок и сбор налогов в селе и окрестностях. Представитель власти, судья и полиция в одном толстом, неряшливо выбритом, битом оспой лице.

– Так если похож? – развел руками Бучила. – Я чего вижу, то и говорю, нету во мне лицемерия и всяческой лжи. Ты вот на жабу в шубе похож. А я на принца в изгнании.

– Человек помер, – попытался усовестить Фрол.

– Будто все не помрем, – буркнул Рух и, смягчившись, сказал воющей бабе: – Ну не реви, не реви, мужа потеряла, зато глянь сколько еды!

Баба утробно всхлипнула и обмякла на покрытом сажей полу. Утешение вдов никогда не было сильной Руховой стороной. Она затряслась в беззвучных рыданиях, и Бучила, случайно заглянув ей за ворот, увидел успевшие поджить сине-багровые полосы.

– Наказание мне. – Фрол страдальчески закатил глаза к потолку. – Я тебя за советом позвал, а ты кочевряжишься.

– А какой тут совет? – пожал плечами Бучила. – Помершему вколотить в сердце кол и закопать за погостом без креста, как самоубийце положено. Бабе мужа оплакать и начинать сызнова жить.

– Самоубийца? – недоверчиво поморщился пристав.

– А кто, святой равноапостольный мученик? В печку сам залез? Сам. Кто помогал? Никто, кроме собственной дурной головы. Без меня разобраться не мог?

– Мог, – приуныл Фрол. – Да ведь не верю, что мужик из кабака поддатый пришел и самого себя заживо сжег. Не полоумный какой, не юродивый, в сектах зловредных не состоял, богобоязненный опять же, отец Иона завсегда подтвердит.

– Чужая душа – потемки. – многозначительно воздел палец Рух. – Человек сегодня один, завтра другой, и хер знает, чего от него ожидать. Свобода воли и прочая дребедень,