— Талий, что случилось с Исаковой?

— Сейчас узнаем, — говорит Талий, — поехали.

Минутный промежуток между стартами. Он бросается по трассе вниз и машет мне рукой: "Поехали!" Я следую за ним и внутренне содрогаюсь от совершаемого мной кощунства. Выхожу на пологую диагональ, начинаю тормозить и, соскочив с трассы, гашу скорость, уезжаю вверх, останавливаюсь. Талий тоже съехал с трассы метрах в ста ниже, мы стоим и ждем, пока проедет очередная лыжница.

Вот она уже видна, приближается, вырастает. Привычно видеть такую скорость лишь у машин, у неживых предметов. Лыжница проносится рядом со мной и вдруг качнулась на бугре, вскинула руки, вскрикнула растерянно-резко, но устояла. В конце диагонали повернула вниз, в ворота, — движением усталым, неизящным и очень женским.

Талий крикнул что-то мне и поехал по трассе дальше. Но я не решился следовать за ним и медленно стал спускаться по глубокому снегу рядом.

Она стояла за "Финишем" в группе мальчишек, и они весело кричали ей: "Света, покажи язык!" Она улыбалась и плотнее сжимала губы. На них тонкие полоски запекшейся крови (падая на трассе, она прикусила язык). Она сама окликнула меня:

— Вот видите, плохая примета.

— Ты сильно упала?..

— Нет, — мотнула головой, говорит с трудом, — никогда теперь не буду кричать падая.

Света проводит рукой по лицу и грустно говорит:

— Что буду делать, если на обед не будет манной каши? Она сняла шлем, опять провела рукой по щеке и уже тихо, мне:

— Лицо болит, зуб, кажется, выбила… — Отвернулась.

В малиновом санитарном рафике мы едем домой, в гостиницу. За окном сквозь сосны мигает солнце. В открытое окно хлещет прохладный, мягкий и в то же время резкий от запаха снега и леса ветер, который бывает весной лишь в жаркий полдень в горах, на высоте двух тысяч метров.

— Света, вы любите кататься на лыжах? Просто так, без всяких тренировок.

— Да! Это бывает чудесно! Лыжи — это стихия!

И я вспомнил слова австрийского знатока гор и горнолыжника Здарского: "Белая стихия снега"… И опять вспомнился фильм французского режиссера Марселя Ишака, его заключительные кадры.

…Окончены соревнования. Горы, солнце, снег. Широкими виражами, гирляндами по всей горе под музыку едут лыжники. Из-за бугра вылетает парень, высоко подпрыгивает вверх и, игриво разведя в полете лыжи, пролетает над киноаппаратом с экрана в зал. За ним второй точно повторяет полет первого, третий — у третьего солнечный зайчик вспыхивает на полированной поверхности лыж. Четвертый, пятый…

Взлетают парни из-за бугра, за которым — синее небо.

Весной на зимнем курорте

Из зала на голубой ковер фойе. Из фойе вниз по лестнице навстречу стеклянной стене, взвешенной в столпотворении света. За ней по лазурному картону точно росчерком ножа — горы, свободными штрихами — сосны, дорожки, разметенные от снега, и на асфальте кое-где тает. Поворот направо, еще ступеньки, каменный пол холла…

В холле Наташа. Она ждет меня. Идет навстречу. Одета как всегда утром. Всегда?

Да, вот уже три дня. Тогда были темный вечер и толкотня. Играла музыка — никто не танцевал. Все говорили, как солнце утром обмануло, а наверху туман и ветер, и поземка, то черная, то с проблесками в пыль, в алмазную или в жемчужную, если хотите, но все одно колючую — не продохнешь.

После ужина в теплом холле только и слышался разговор: "Мы по "Доллару" вниз, а ветер стеной". — "А мы по "Солнечной мульде" — прямо влево, на скалы несет… А под канаткой и не видно ничего, по номерам на опорах ориентировались". — "А как встретились с тобой, помнишь? Лежу, ни зги, шумит, а сверху голос, а я тебя не вижу — потерял где верх, где низ…"

"Можно мне перейти в вашу группу? Мне нравится, я видела, как вы занимаетесь. Меня зовут Наташа", — говорила мне та девушка, на которую я уже неделю смотрел. "Ну нет, зачем же, вы в хорошей группе (не знал и не знаю в какой), пусть все останется на своих местах: на ваших занятиях и на моей работе. Приходите вечером, квартира 13, первый этаж, домик, где турбазовский детский сад". Не пришла. Я сам утром ее нашел. В общем-то, случайно. Мог не найти. Так, может быть, было бы лучше? Нет, почему же лучше? Эти три дня были так свежи. Может быть, это просто первые три дня, а сегодня четвертый. Уф, страшно подумать, но, может быть, когда-нибудь об этих трех днях мы будем с ней вспоминать, как о наших трех далеких днях.

— Не судьба, Наташа. К автобусу прибегу.

А день тот начинался так.

В 7.15 я честно вышел на зарядку, хотя был уверен, что мои проспят. Но увидел их в полном составе, и сразу стало подозрительно.

Володя-староста начинает:

— Привет, начальник, как спалось, вид у тебя хороший. Толик-Вертолетчик ему в тон:

— Вчера так хорошо начал у нас получаться "авальман" — научил ты все-таки нас.

Ни черта у них не начало получаться, но я уже понял, куда они клонят. А староста все интересуется, как я спал. В Терсколе разве спят? В Терсколе дремлют урывками в креслах подъемников, в кинозале, на лекциях и в другие пропащие мгновения жизни.

— Хорошо. Понял. Вы хотите сделать выходной завтра, когда профилактика на канатной дороге?

— Точно! Ну да! Конечно!

— Но у нас по графику именно сегодня, на седьмой день, выходной. Сколько бы я ни просил, мне не разрешат. (Я точно знал, что, сколько бы ни просил — не разрешат.)

— Знаешь, — говорит Толик-Вортолетчик, — ты отзовись: "Третий Чегет". А заметят, ну, что поделаешь. Хорошо?

И я сдуру пообещал.

Завтрак я проглотил наспех — полковник выучил нас по утрам быстро управляться с едой. Опять опаздывал. Когда подходил к дверям, как раз услышал, что Муса выкрикнул мою фамилию, но я открыл дверь, а он уже называл другую.

Инструкторы — в рядах; полковник, начальник армейской турбазы, старший инструктор Валера, его заместитель Муса — за столом. Рабочий