А чешучи навчала:

«Донько моя, роженько,

Не становись край Дуная».

Мы не возьмемся разрешать, какая редакция правильнее. Что касается до олицетворения розы и ее дочери вообще, то мифологическую древность этого представления едва ли можно подвергать сомнению. Есть весенняя игра такого рода: одна девушка представляет собою дочь рожи — она садится на земле; впереди нее садятся гуськом девицы; одна девушка не садится, но ходит и спрашивает каждую из сидящих на земле девиц: не рожа ли она? Девицы отвечают: «Ни», а когда очередь дойдет до той, которая изображает собою рожину дочь, девицы поют: «Я рожина дочь, я как барышня!» — «Где твоя мать?» — «В светлице на скамье, вьет венки».

«Я рожина дочка,

Як паняночка». —

«Де твоя мати?» —

«В свитлици, на скамници,

Винки вье!»

Подобная игра есть у чехов: девицы садятся гуськом на земле, задняя называется pani Ruzova. Одна из девиц называется chodacka; она не садится, а ходит и спрашивает сидящих; когда же дойдет до задней, которая называется pani Ruzova, последняя в свою очередь спрашивает: «Чего тебе нужно?» Chodacka отвечает: «Золотой ключ от неба (chci zlaty klic od nebe)». — «Упали ключи в колодец. Вытяни себе один! (Upadly mi klice do studne: vytâhni si ieden)», — говорит pani Ruzova. — «Какой?» — «Крайний». Тогда chodacka берет за руку девочку, сидящую напереди, ведет ее и заставляет становиться на колени перед pani Ruzova. Игра эта, отправляемая в разных видоизменениях, искажена прибавлениями и переменами, возникшими под влиянием христианских представлений. Девочка, которую берут за руку и водят, называется ангельчиком (andelicek). Chodacka всячески старается рассмешить ее, и если успеет, то ангельчик делается чертиком, а если ангельчик удержится от смеха, то говорят, что он возносится на небо. Сквозь эти позднейшие наросты виднеются, однако, следы древнего языческого продолжения игры. Pani Ruzova спрашивает ангельчика, на какую сторону он пойдет: на солнечную или на месячную. Хоровод разбивается на две половины — солнечниц (slunècnic) и месячниц (mesicnic); на челе первых — pani Ruzova, на челе других — chodacka; потом обе половины снова соединяются. Черта эта заставляет нас предполагать, что с этой игрой некогда соединялось почитание светил. Самые ключи от неба показывают, что эта весенняя игра состоит в связи с тем представлением об отпирании неба и земли, о котором мы говорили. Мать рожи, вероятно, одна и та же мать, у которой Урай (в других вариантах Юрий) просит ключей от неба. Если бы мы не боялись скороспешных заключений, то признали бы эту мать рожи одним и тем же существом, что и весна, у которой дочь — весняночка.

Образ чесания матерью дочери, вероятно, составляет одну из черт истории древнего олицетворения розы, и образ этот до того усвоился народною поэзиею, что мы несколько раз встречаем сопоставление розы с чесанием девицы. Так, в одной веснянке поется: в долине роза стояла, под розою девица чесала русую косу, ожидала к себе милого:

Городе, городе, куди ти стоит воритьми?

Чи на улицю широку, чи на долину глибоку?

А в долини рожа стояла,

Пид рожою дивочка русу косу чесала,

К соби миленького бажала.

В свадебных песнях поется: «Брат сестру расплетает, все розу вспоминает».

Ой, брат сестру росплитае,

Все рожу поминае.

Что эти образы имеют начало в отдаленной древности, доказывается тем, что подобное встречается в словацких песнях: белая роза процветала, мать дочь заплетала.

Бела ружа преквитала,

Матка дцеру заплетала.

Роза является вместе с калиною признаком веселья. «Пойду я, — говорит девица, — ущельем-долиною, сломаю розу с калиною. Ветер веет, роза процветает. У моих ворот играет свистелка, а меня мать бранит, не пускает на улицу. Я украдкой уйду и нагуляюсь. Я ведь не стара еще, я не погуляла; я еще молода — охотница гулять».

Ой, пиду я яром-долиною,

Ой, зломлю я, зломлю рожу з калиною,

Витер повивае — рожа процвитае;

Пид моими воротами свистилочка грае;

Мене мати лае, на улицю не пускае.

Я хоч одкрадуся, та нагуляюся,

Во я ще не стара, ще я не гуляла;

Ще я молоденька — гуляти раденька!

Образы срывания розы и ломания калины сопоставляются с раздумьем девицы о том, выходить ли ей замуж или оставаться в девицах.

Ой, пиду я горою-долиною,

Знайду я соби роженьку з калиною:

Чи рожу рвати, чи калину ломати,

Чи замуж ити, чи дивою зистати.

Замужняя женщина, тоскуя о минувших днях девичества и о разлуке с родными, встречает в поле калину и розу, которые припоминают ей былое и заставляют заплакать.

Ой, пишла вона горою не долиною,

Та й знашла вона роженьку з калиною,

Узяла вона роженьку пригинати,

Взяли ии дрибни слези обливати.

Есть песня о превращении молодца в розу, а девицы — в калину.

Пишов козак дорогою, дивка долиною;

Зацвив козак роженькою, дивка калиною!

Песня эта в том виде, в каком мы ее слышали, очевидно, вариант песни о превращении молодца в терн, а девицы в калину (см. ниже). Однако едва ли можно с уверенностью сказать, что в основе здесь лежит одно только мифологическое событие. Песни могли смешаться, или, лучше сказать, песня о терне и калине могла быть перенесена на розу и калину вследствие того, что существовала легенда, а может быть, и песня о превращении молодца в розу, а девицы в калину; превращение же в терн и калину составляло особую легенду. Это можно заключить из того, что и в других песнях роза и калина сопоставляются с мужескою и женскою двойственностью.

Ишов козак з побережжа,

Ой, як повная рожа,

А дивчина з долини,

Як червона калина.

С расцветшею розою сравнивается молодец козак. Так, например, о знаменитом герое Уманской резни Максиме Зализняке песня говорит, что он цветет в Украине, как в огороде роза, тогда как нет примера, чтобы козак сравнивался с калиною, которая есть исключительно женский образ.

Максим козак Зализняк, козак з Запорожжа,

Процвитае на Вкраини як в городи