В идеале метанаучные доказательства, приведенные в этой книге, должны убедить почти любого читателя в том, что с наукой все совсем не в порядке и назрела острая необходимость в изменениях. Но даже если вы считаете, что говорить о “кризисе” – слишком большое преувеличение, у меня в арсенале остался еще один, последний аргумент[804]. Вот он: все реформы, которые мы обсуждали в этой главе, принесли бы науке пользу, даже если бы кризиса воспроизводимости и не было. Тут мне вспоминается классическая карикатура Джоэла Петта на тему изменения климата из газеты Lexington Herald-Leader:

Переиначу текст с этой карикатуры (надеюсь, Петт меня простит), чтобы дать ответ сомневающимся:

Открытость. Прозрачность. Улучшенная статистика. Предварительная регистрация. Автоматизированная проверка ошибок. Хитроумные методы отлова мошенников. Препринты. Более эффективная практика найма. Новая культура смирения. И прочее и прочее. А вдруг кризис воспроизводимости – это большая мистификация и мы напрасно создаем лучшую науку?

Эпилог

Не надо лгать – и победите черта[805].

Уильям Шекспир “Король Генрих IV (Часть первая)”, акт 3, сцена 1

Пока я писал эту книгу, астрофизики получили первую “фотографию” черной дыры[806]. Медицинские генетики объявили, что семеро детей с тяжелым иммунодефицитом, которые вынуждены были жить в изоляции, чтобы не подхватить какую-нибудь распространенную – но для них смертельную – инфекцию, благодаря генной терапии, похоже, излечились; а генная терапия при муковисцидозе показала результаты, позволяющие надеяться, что она будет помогать 90 % людей, страдающих этим заболеванием[807]. Специалисты в области здравоохранения отчитались о том, что у ВИЧ-положительных гомосексуалов, принимающих новейшие антиретровирусные препараты, вероятность передачи вируса сексуальному партнеру “фактически равна нулю”[808]. Инженеры телепортировали информацию внутри алмаза с помощью квантовой запутанности[809]. Ученые ввели наночастицы в глаза мыши, наделив их способностью видеть в инфракрасном диапазоне[810]. Все это настоящие чудеса, и их появление в ряду научных и медицинских открытий постоянно напоминает нам, что наука – одно из величайших достижений человечества.

По крайней мере, это должны быть чудеса. Нам следует гордиться ими. Но у знания обо всех изъянах науки, обсуждавшихся в этой книге, есть удручающее следствие: мы можем начать подозрительно относиться к любому и каждому новому результату, зная, что поток научных открытий далеко не чист. Примерно в то же время, когда были сделаны достижения, описанные выше, Служба по обеспечению добросовестности в научной практике США заключила, что медицинский исследователь из Университета Дьюка фальсифицировал данные тридцати девяти опубликованных статей и более чем шестидесяти грантов на общую сумму свыше двухсот миллионов долларов[811]. Обнаружилось, что профессор генетики так “беспутно” руководил своей лабораторией в Университетском колледже Лондона, что из нее вышли предположительно десятки жульнических статей, однако же он отказался уволиться или взять на себя какую-либо ответственность[812]. В нашумевшем исследовании по психологии, опубликованном в Science, заявлялось, что у консерваторов физиологические реакции (например, на резкие звуки) сильнее, хотя оно не воспроизвелось на куда большей выборке, а журнал – что более или менее точно повторяет историю нашей провалившейся попытки воспроизвести экстрасенсорную работу Бема – с порога отмел повторную статью[813]. Новый алгоритм, борющийся с плагиатом, обнаружил свыше семидесяти тысяч статей на русском языке, которые были опубликованы как минимум дважды, а какие-то из них появлялись во многих разных журналах – числом до семнадцати[814]. Один из самых высокоцитируемых исследователей в мире, американский биофизик, был изгнан из редакционной коллегии биологического журнала, когда обнаружилось, что он регулярно принуждал авторов, чьи статьи редактировал, ссылаться на его собственные публикации (иногда на более чем пятьдесят за раз), что очевидным образом обеспечивало ему резкий скачок числа цитирований[815].

Мы не можем просто дивиться новым научным достижениям, ведь нам известно, что надежные, воспроизводимые результаты идут рука об руку с тьмой ошибочных, предвзятых, вводящих в заблуждение и фальсифицированных исследований. Нефролог Драммонд Ренни в 1986 году прекрасно выразил эту мысль:

Любой человек, кто много и внимательно читает журналы, вынужден признать, что едва ли есть какие-либо препятствия к выходу публикации. Похоже, нет исследования настолько бестолкового, гипотезы настолько заурядной, ссылок на литературу настолько пристрастных или сосредоточенных на самом авторе, дизайна эксперимента настолько извращенного, методов настолько негодных, изложения результатов настолько небрежного, невразумительного или противоречивого, анализа данных настолько необъективного, аргументации настолько несвязной, выводов настолько пустяшных или необоснованных, а грамматики и синтаксиса настолько плачевных, чтобы соответствующая статья не могла быть в итоге опубликована[816].

Он был далеко не первым, кто это заметил. В 1830 году математик и “отец компьютеров” Чарльз Бэббидж написал свои знаменитые “Размышления об упадке науки в Англии и некоторых его причинах”, где предложил классификацию недугов науки[817]. Там было “подшучивание” (тех, кто придумывает поддельные открытия, которые затем разоблачает, чтобы доказать свою точку зрения), “фальсификация” (наших пресловутых мошенников от науки, которые не собираются раскрывать свой обман), “обтесывание” и “подделывание” (и то и другое соответствует в нашем современном понимании p-хакингу, когда ученые манипулируют данными и наблюдениями, чтобы те выглядели более интересными или точными). Получается, что, хотя современная публикационная система усугубляет проблемы науки, она вряд ли является их первопричиной: эти проблемы с нами уже давно. Вообразите, насколько большего прогресса мы могли бы добиться, насколько больше болезней искоренить или сдержать, насколько больше узнать о космосе, эволюции, клетке, мозге, человеческом обществе, не говоря уже об огромном количестве ложных надежд и тупиковых путей, которых можно было бы избежать, – сделай мы наконец что-нибудь со всеми этими давнишними неисправностями.

Я задумал написать эту книгу, чтобы поспособствовать процессу изменений, “услужить науке”, как выразился в начале своего трактата Бэббидж. Друзья предупреждали его, что критикой научной практики он наживет себе врагов (впрочем, они могли учитывать еще и его довольно сварливый характер)[818]. Когда я рассказывал своим друзьям о будущей книге, их обычно больше беспокоил вопрос доверия к науке: “Не безответственно ли писать что-то подобное? Не сыграешь ли ты на руку тем, кто станет использовать твои аргументы, чтобы оправдать свое неверие в эволюцию, или в безопасность вакцин, или в вызванное человеческой деятельностью глобальное потепление? В конце концов, если фундаментальная наука настолько предвзята, а ее результаты так раздуты, с чего бы обычному человеку верить словам ученых?”

Но рассуждать нужно не так. Во-первых, доверие к науке находится на очень высоком исходном уровне. В рамках исследования Wellcome Global Monitor