Война закончилась, но предсказанные перемены так и не произошли. В который раз не сбылись мечты рабочих! Словно чьи-то невидимые руки вырыли яму на их пути… Радио и газеты уже не твердили о новом, справедливом мире для всех людей. И государственные деятели толковали теперь о других проблемах.

Однажды вечером в кафе «Жоан Лейтан» Илдефонсо, призывая товарищей не отчаиваться, сказал:

— Еще рано терять веру… Пока все очень запутано…

Педро саркастически улыбнулся. Эта улыбка всех покоробила. Рабочие теперь верили словам Илдефонсо куда меньше, чем даже месяц назад. Но поведение Педро оскорбляло их лучшие чувства, их заветные надежды.

Педро держался вызывающе:

— Лучший мир!.. Кто оказался прав? Разве я не говорил, что он никогда не наступит? Все это была болтовня! А вы, дураки, верили!..

Илдефонсо резко встал, собираясь уйти, но не сдержался и бросил:

— Дурак — это ты, понимаешь?

Педро не остался в долгу:

— От такого слышу…

Слово за слово возникла ссора. Илдефонсо уже готов был пустить в ход кулаки, но его удержал Бока-Негра. Другие рабочие окружили Педро, который тоже вскочил из-за стола.

— Убирайся подобру-поздорову! — воскликнул один из них.

Бока-Негра и Орасио вышли, уводя с собой Илдефонсо…

С этого вечера рабочие избегали говорить о своих несбывшихся ожиданиях, а когда об этом все же заходила речь, печально улыбались.

Узнав, что Маррета заболел, Орасио отправился навестить его. Старый ткач лежал на железной койке в узкой, тесной спальне убежища. В марте у него было два сердечных приступа, кроме того, врач обнаружил у него нефрит.

С тех пор как окончилась война, Орасио не был у Марреты ни разу. Сейчас ему не хотелось говорить о политике, чтобы не огорчать старика: ведь его предсказания, как и слова Илдефонсо и многих других, так и не исполнились. Однако Маррета, ответив на вопросы Орасио о здоровье, заговорил об этом сам:

— Значит, все осталось по-прежнему?

Орасио промолчал. Исхудавшие, цвета старой слоновой кости руки Марреты казались мертвыми на ветхом белом одеяле.

— Нет, так больше продолжаться не может… — снова заговорил старик. — Годом раньше, годом позже, но все должно измениться. Вы, молодые, еще многое увидите на своем веку…

Орасио по-прежнему молчал. Уже некоторое время его снова одолевали сомнения. Он видел, что общее улучшение жизни оказалось такой же несбыточной мечтой, как и его личные планы. Педро не раз говорил ему, что Маррета витает в облаках, и сейчас Орасио слушал старика недоверчиво, как в первые дни их знакомства.

Однако он уже не был тем молодым крестьянским парнем, который впервые попал на фабрику. Временами, ругая все и вся, он был готов смириться, покорившись обстоятельствам, как это делали многие. Но тут же в его сознании возрождалась надежда и на новый, справедливый мир, может быть, еще туманная, но живая, вселявшая бодрость в минуты отчаяния.

Сейчас, слушая Маррету и вспоминая обо всем, что как будто подтверждало слова Педро, Орасио чувствовал, что в нем снова борются надежда и сомнение.

— Сегодня ты не в духе… — заметил Маррета.

— Мне бы хотелось, чтобы вы поскорее выздоровели…

Маррета улыбнулся покорно и грустно. Затем сказал:

— Я должен поправиться, но пока что-то не получается… Я плохо сплю… беспокою и стариков и наших бедных монахинь… Но это пройдет…

Когда Орасио в четыре часа вышел из убежища, он был еще более грустен, чем улыбка на лице Марреты.

Дни становились длиннее. Каштаны — их было немного на склонах — уже зацвели, и Орасио с тоской вспомнил тенистые рощи вокруг Мантейгаса. Он на мгновение остановился и задумался. Он вызвал в памяти годы своего детства и юности — в его жизни никогда не было ничего, что стоило бы вспомнить. Тоска, смутная, непонятная, не оставляла его…

Когда Орасио вышел на площадь, там группами беседовали рабочие и торговые служащие. Однако он не остановился. После рождения сына Орасио, как и в первые месяцы своей семейной жизни, шел с фабрики прямо домой. Он уходил только после ужина, когда мальчик засыпал. Теперь сама Идалина просила его об этом: «Пойди пройдись, а то разбудишь Жоанико…»

Орасио все больше привязывался к ребенку и был очень доволен, что сын похож на него. У Жоанико были его глаза, его нос, его заостренный подбородок.

На фабрике Орасио все время думал о сыне, ему хотелось поскорее попасть домой — он боялся, как бы с ребенком не случилось чего… Прежде чем вернуться после родов на работу, Идалина пыталась устроить мальчика в ясли, но его туда не приняли. Ей сказали, что помещение рассчитано всего на двенадцать детей да и покупать больше молока не на что. Она не настаивала, не требовала — это были ясли, основанные дамами-благотворительницами. Идалина решила попросить Прокопию присматривать за Жоанико, пока она на фабрике. Услышав, что ей за это заплатят, Прокопия согласилась.

В обеденный перерыв Идалина спешила домой, чтобы покормить ребенка грудью, и уже на обратном пути торопливо жевала свой хлеб с сардинами… Соседки провожали ее скептическими улыбками. «Так заботятся только о первом ребенке», — говорили они. Но Идалина думала иначе — она останется такой всегда, сколько бы детей у нее ни было…

Орасио считал Прокопию неряхой и с каждым днем все больше сомневался, что она хорошо смотрит за Жоанико.

— Пожалуй, лучше тебе работать дома, — сказал он как-то жене.

— Я тоже об этом думала. Но дома я куда меньше выработаю. Поневоле занимаешься хозяйством — берешься то за одно, то за другое, а шерсть лежит…

— Да, это так… — согласился Орасио.

На следующий вечер, взяв Жоанико на руки, он увидел у ребенка на ножках красноватые пятнышки, похожие на сыпь.

— Что это? — воскликнул он.

Идалина подошла, но еще до того, как она осмотрела ребенка, Орасио закричал:

— Это укусы клопов, и смотреть нечего! Прокопия свинья, я всегда это говорил!..

Идалина перебила его:

— Говори тише… Может быть, Прокопия на улице… еще услышит.

— Ну и пусть! Грязнуха она — вот что! Как можно было это допустить?

Идалина знала, что по соседству, кроме Прокопии, некому было приглядывать за ребенком. Поэтому она попыталась успокоить Орасио:

— От клопов дети не умирают… Я поговорю с Прокопией, но… в такую жару они повсюду. И у нас их немало. Вчера я нашла двух… Разве они тебя не кусают по ночам?

— Одно дело — мы, а другое — беззащитный ребенок!

Раздраженно выпалив это, Орасио положил сына