все книги обратно в дом и расставила их на полке в алфавитном порядке, вплотную и идеально ровно, уже стемнело. Я спустилась вниз, а мама готовила ужин и смеялась с бабулей. Не понимаю взрослых. Ненавижу их. Не знаю, взяла ли бабуля ответственность за свои действия и призналась ли маме. Возможно, нет. Это в первую очередь из-за бабули меня выгнали из школы: это она сказала мне, что иногда нужно бить людей по лицу, чтобы донести до них сообщение, чтобы они оставили тебя в покое и не обижали – но только после двузначного количества безрезультатных попыток воспользоваться словами и только до десяти-одиннадцатилетнего возраста. «Не говори маме, что я это сказала, – попросила она. – Потому что она теперь у нас квакерша или что-то в этом роде. Но ты должна защищаться».

После ужина мы с бабулей помогали маме с репликами, и от этого мама смеялась так сильно, что немного, с чайную ложку, описалась. Бабуля выпила два стакана домашней бормотухи Уильяма. Я переживала, что это заставит ее начать разговоры про врачей-убийц, но она просто стала драматичной. Мама смеялась до упаду, когда она читала строчки за Джека, вставала из-за стола и говорила: «Я целую тебя, но мои поцелуи словно летят со скалы. Ты раздеваешься, но ты не обнажена. Что же нам делать? Что же случится?»[9]

Тогда бабуля сказала: «О, кстати-кстати!» У нее нашлась очередная история про эпичное раздевание. Много веков назад на Рождество бабуля сидела на корточках на шестом этаже склада автозапчастей в Западном Берлине, прямо у Стены. «Ты же знаешь про Стену, Суив, ну, Стену!» (Нет, не знаю.) И она смотрела в окно на Восточный Берлин и увидела молодого немецкого солдата, одиноко марширующего в гигантском пальто, которое было ему велико, и с огромной винтовкой, неуклюже свисающей с узкого плеча. Бабуля некоторое время наблюдала за ним, пока ей не удалось привлечь его внимание, а потом помахала ему, и он помахал в ответ, улыбнулся и остановился. Бабуля подышала на стекло и написала Fröhilche Weihnachten[10] задом наперед, чтобы солдат мог прочитать, и тогда солдат торопливо выложил на снегу сообщение для бабули, в котором говорилось: «Ich bin ein Gefangener des Staates»[11], а затем она медленно сняла с себя всю одежду, а он стоял один на сумеречной площади, под легким снегом, в тяжелом обмундировании, в пальто на узких плечиках. Когда она оказалась полностью голой, она сделала реверанс, а солдат послал ей воздушные поцелуи, зааплодировал, и они помахали друг другу на прощание. Мама сказала:

– Боже мой, это БЕЗУМИЕ!

Я тоже подумала, что это безумие, но моя мысль была не такая, как у них, скорее такая, как когда заходишь в закрытую больницу под охраной.

– Ну, я была молода, – сказала бабуля.

– Я же молода и ничего такого не делаю, – возразила я.

– Пока нет, – сказала бабуля. – Теперь это память. Интересно, помнит ли тот солдат ту ночь?

Мама встала и обняла бабулю.

– Я уверена, что да, – сказала она.

2

Сегодня утром занавеска в маминой спальне, которая на самом деле гостиная, поэтому нормальной двери в ней нет, была сорвана с карниза. Карниз был оторван от стены, пульт от телевизора разбит, а батарейка вылетела, ручка расчески сломана из-за того, что ее бросили в штуку для приборов, штука для приборов на кухне сломалась из-за брошенной расчески, а ожерелье с нашими инициалами, которое ты ей подарил, было порвано на миллион кусочков, которые, помимо батареек для слуховых аппаратов, бабулиных таблеток, кусочков пазла с фермой амишей и макарон, мне теперь приходится собирать ползком. Хорошо, что я больше не могу ходить в школу, так что у меня есть целый день, чтобы собирать всякое дерьмо.

Прежде чем уйти на репетицию, она схватила меня и прижала мою голову к своей груди. Мне не удалось ускользнуть. Она сказала: «Мне так жаль! Мне так жаль!» Это она о своем буйстве. Я отшутилась, но она хотела, чтобы я воспринимала все всерьез. А это было слишком тревожно, чтобы воспринимать всерьез.

– Ты в ступоре, мама, – сказала я, – ты сейчас на эмоциональных качелях! Ты разговаривала с папой?

– Типа того.

– Типа, с папой или, типа, разговаривала? – сказала я.

– Типа, и то и другое.

Мама сказала мне и бабуле, что сегодня после репетиции пойдет в русскую спа-чайную с кем-то из актерского состава, где ее будут хлестать ветками, чтобы разогнать кровь.

– Джек? – спросила я.

– Нет, не Джек, – сказала она. – Джек – это персонаж, Суив!

– Будь осторожен, Горд, – тихо сказала я. Мама сказала, что из-за Горда она не будет сидеть в джакузи. Бабуля заметила, что это забавно: сто лет назад мы – то есть не мы-мы – чудом избежали порки и смерти от рук русских, а теперь мама добровольно платит большие деньги за то, чтобы русские ее выпороли и убили.

– Но зато потом ей нальют чай, – сказала я.

Мама сказала, что не отказалась бы и от горячей водки, но не в этот раз из-за Горда, который вечно виноват в том, что он мешает заниматься всеми самыми интересными вещами в жизни.

– Не кури! – крикнула я ей.

Потом мама открыла дверь и сказала:

– Что это за херня?

Мы с бабулей одновременно закричали: «ДОЖДЬ». Мама заметалась в поисках какого-нибудь зонтика, который не был бы на хер сломан, а бабуля крикнула:

– Пока! Бай-бай!

Сегодня у бабули кружится голова, когда она наклоняется.

– Так не наклоняйся! – сказала я. Она сообщила, что у нее наконец-то случилось отличное опорожнение кишечника. Спустя шесть дней. Но это не рекорд.

– А какой у тебя рекорд, бабуля?

– Рекорд был в Эквадоре, в 74-м.

Она спросила, слыхала ли я что-нибудь о божественной женственности. Она сказала, что ей следует чаще брать с собой в туалет кроссворд. Она не могла найти свои очки или записную книжку. Я поднесла их к ее лицу. Они лежали на столе перед ней.

– Подумать только! Я сегодня не в себе!

Потом бабуля завела рассказ часа на полтора, занявший все время редакционной встречи, о своей прежней жизни в городе русских беженцев. Она не может поверить, что прожила там шестьдесят два года, если не считать нескольких месяцев, когда она случайно стала сквоттершей в Берлине, когда поехала в Германию навестить свою старшую сестру, которая жила в городе Черный Лес, на родине часов с кукушкой.

– Маме надо бы туда съездить, – сказала я.

– В Шварцвальд? – переспросила бабуля.

– На родину