Шрифт:
Закладка:
Я разволновался. Солнце било прямо в голову, мух там было полно, слепней, как там бишь их, от воды, кошмар прямо, говорю тебе. Я головой покрутил, вправо-влево, думал, может, найду какой тенек, чтоб дух перевести, но куда там. Я вперед немного прошел и хоп! вижу – инжир растет. Большой такой, ветки у него над стеной старой росли. Подхожу. Полным-полно. И все букубардки, так их растак! Говорю себе, ну, Гулас, сейчас ты наешься-нарадуешься. Начинаю есть и подъедаю все с нижних веток. А наш продолжает, все о своем болтает. Че-то там о древних храмах и все такое. А, ну ладно, говорю. Беру я, начинаю лезть на стену, чтобы дотянуться до верхних веток. И вот, стою я, руку уже протянул, чтоб инжир сорвать, как вдруг выскакивает передо мной ящерица, вот такущая. Ну, как ящерки в наших местах, только еще побольше. Напугала она меня, потому что я сперва-то подумал, что это змея, и вот так я назад отступил, поскользнулся, упал и ударился рукой. О-хо-хо, боль эта меня до костей пробрала. Начал я орать, все сбежались посмотреть, что случилось, капитан тоже пришел, вставай, говорит, что с тобой. Так и так, говорю. А он как начал смеяться, бесстыжий! Так тебе и надо, говорит. Это тебя наказал бог Аполлон Дельфийский. Здесь его храм, а ты пошел и осквернил его, чтобы инжира налопаться. Ты совершил грех из-за своей жадности и потому теперь страдаешь. У меня такая боль была, да еще и этот со своими шуточками, я не смог сдержаться. Эй, ты, капитан, говорю ему, че ты мне тут плетешь? Люди, которые тут жили, уже столько лет, как мертвые. Ежели померли они и вера их исчезла, разве бог их существует? А я вот верю, говорит мне этот бесстыдник. Через пару месяцев убили его там, чуть подальше, у Сельджука.
Опа! Вот, вот такой. Это первый сорт. Видишь? Чистый мед. Ну-ка, съешь-ка!
Помолвка
Вечером накануне призыва пили мы вон там с моим побратимом. Я как щас помню. Я жарил яйца с солониной, с нами еще брат мой был, Йоргос. Вот такой пацан он тогда был, лет десять-одиннадцать, мы его посылали, чтобы кувшин вином наполнял. Нам нужно было на следующий день явиться в Халкиду на строевую подготовку, а потом – в Малую Азию. Было это, глянь, летом девятнадцатого года, и там уже хорошенько начало грохотать. Ну, пили мы и ели, значится, а как только колокол пробил десять, повернулся я к побратиму и говорю, давай, мол, пошли, приляжем хоть ненадолго. У тебя ж и невеста есть, пойди с ней тоже повидайся, ведь завтра на рассвете кто знает, что нас ждет. И вот мы стали попрощаться, а он меня хвать, вот так вот, за плечо и говорит мне: братишка, пусть у тебя все будет хорошо там, куда идешь, и Бог тебе в помощь. Я не поеду. Завтра я свалю. Я аж похолодел весь. Ты что это такое говоришь, Василис, спрашиваю. Так и так, говорит мне. Я этот позор больше не вынесу. Пойду в горы, и будь что будет. Да что ты несешь-то, говорю, приди в себя! Ты совсем дурак? Хочешь, чтобы эта история тебя погубила? Тебя кто надоумил-то? Петуха из себя строишь, да? Он говорит, мол, мне свои люди сказали, что примут меня. Я не хочу так позориться. Эй, да ты даже ружье-то держать не умеешь, говорю. Ты куда решил ввязаться, неумеха? Совсем очумел? А если тебя поймают, думаешь, по головке будут гладить? И вор, и дезертир! На шесть метров отведут и… Ну да ладно, о себе ты не думаешь, что тебя убьют. А о матери своей, о вдове, ты хоть подумал? Ты что, думаешь, если в горы уйдешь, будет кому за ней присмотреть? Все ее стороной обходить будут. Она из дома от стыда выйти-то не сможет. А девушка твоя, Тула? Ты попортил ее, а теперь еще и обманешь, да и бросишь? Ну-ка, давай, собери мозги, пропащий, что-то они у тебя слишком раздулись, ты своим упрямством хочешь все испортить.
Но ни на какие уговоры он не поддавался. Чего я только ни говорил, он все на своем стоял. В стакан смотрит – и ни слова. Ни разу в ответ ни огрызнулся даже, потому что меня он, что и говорить, уважал, я ведь помогал ему,