в свирель, вызывая другую ноту, но тут же Бастиан спустил второй курок. Половину головы — настоящей головы Птицы — снесло, масляная кровь внезапно плеснула струями, с визгом, словно под большим давлением; в кровянистой ране под разорвавшейся пергаментной кожей Бастиан увидел прозрачно-перламутровый череп, красный глаз бешено вращался в глазнице, а в пробоине виска, среди незнакомых очертаний костей, бурлила белая-белая пена, может быть, мозг. Птица сипло закричала, выронив свирель, кровь хлынула из клюва, как по жёлобу, окатив Бастиана. Создание затрещало, забило крылом, лапа его сорвала с пояса костяной, фарфоровый и хромовый нож, и Бастиан ударил в разбитую голову тяжёлым прикладом, опрокинул навзничь, и бил, бил, бил по голове, пока не оставил бело-бурое, пенистое, маслянистое месиво с запахом земли, горькой травы, тины и того осеннего холода. Он содрогнулся, вспомнив, как считал это девушкой, и тело её содрогнулось в ответ, попыталось встать.

Со злым криком Бастиан ударил ещё раз, два, пять, десять, тогда Красная Птица затихла окончательно.

Бастиан бросил ручницу. Оказывается, он расщепил приклад. Но бросил не потому — держать это склизкое орудие казни он больше не мог.

Он вытер руки о куртку, а куртку содрал и бросил поверх останков. Достал огниво, словно по наитию. Высек искру с третьего раза.

Кровь Птицы занялась, как настоящее масло. Ручница, пропитанная ею, тоже. Теперь она не достанется разбойникам, подумал Бастиан. Что там будет со свирелями, его не волновало. Пусть Сигид разбирается с этими ни на что не годными копиями, если хочет.

Он почти ничего уже не видел, когда конь ткнулся в него мордой. Бастиан обрадовался ему, как не радовался и лучшим друзьям.

— Мор там, — бормотал, щурясь, стрегоньер, влезая в седло из последних, по-настоящему последних сил; — видали мы ваш мор. Сейчас… — Он умостился в седле, приник к шее. — Вези-ка меня, друг, к травнице. Прорвёмся?

Конь ответил что-то своё и повёз.