Шрифт:
Закладка:
— В кабаке… Эх, вы…
Открылась дверь, боком, робко улыбаясь, прошел Магдауль, уселся на краешек скамьи. Неловко распалил трубку. Жадно затянулся.
Магдауль горел. Магдауль боялся. Он вспомнил, как вчера Вера грубо оттолкнула его. Но, несмотря на это, он наивно надеялся на чудо. От волнения тер горбинку крупного носа и гладил шрам.
Король многозначительно крякнул, погладил спутавшиеся патлы, прицелился на хозяйку и выпалил:
— Пришли, девча, к тебе свататься. Ты, Верка, не ерепенься, Магдауль — Волчонок-то, мужик всех мер. Охотник первейший во всем Подлеморье. А то што он тунгус, то и твоя бабка была бурятка… Я до ся пор помню, как она меня крапивой отстегала… Злюща была, чертовка… стянула штаны и по голому!.. Мотри, девка, не промахнись, — Король строго посмотрел на Веру и снова запалил трубку.
На этом и выдохлось все красноречие свата.
Хозяйка раскраснелась, грустно улыбнулась, а у самой заныло сердце. Перед ней возник ее Митюха, непонятно за что и зачем убитый на страшной войне.
Она взглянула на Магдауля, увидела его молящий взгляд… Вскинулась жалостью:
— Я не потаскуха, чтоб так сойтись.
— Об чем разговор! Хы! До попа-то рукой подать!
— А он же нехристь, поп не согласится.
Магдауль вспыхнул:
— Пошто нехристь?.. Я люди…
Король рассмеялся. Расстегнул ворот рубахи и показал свой медный крест.
— Вот этой штуки у тя нет.
— Как нет? У бабая Воуля в сундуке лежит, — обрадованно ответил эвенк.
Долго смеялись Король с Верой.
— А пошто не носишь-то на шее?
— Как будешь носить? Совесть терял, скажут. Когда дома сидим — бурхану[7] молюсь, на охоту ходим — шаману молюсь. Обман делать худо.
Вера, все еще смеясь, разглядывала Магдауля: он приглянулся ей давно, когда правил вывихнутую ногу. У него такие сильные и ласковые руки. А вчера в мгновенной вспышке бешенства перед ней неожиданно открылась его мужественная красота.
— Ну, как, Верка? — строго спросил Король.
Вера вспыхнула, закрыла лицо фартуком.
Долгое молчание. Шипят трубки. Зафыркал самовар.
Магдауль, словно багряной осенью рогаль-изюбр, весь подался вперед, вытянул шею и превратился в слух.
Вера затряслась, зарыдала.
Волчонок сник. Надел шапку и двинулся к порогу.
Филантий схватил его за кушак; сбежались белесые колоски бровей, из-под которых сердито засверкали потемневшие серые глаза. Он решительно и грозно замотал головой:
— Эй, дуреха, самовар-то у тя без воды расплавится!
— О, господи! — вскочила хозяйка, опрометью бросилась к самовару, из которого бил пар и летели брызги.
— Ты!.. уж!.. дя Филантий! — сквозь слезы повеселевшими глазами взглянула на шутника.
— Ха-ха-ха! Спужал?
— Небось спускаешься.
— Дык когда к попу-то вас везти?
Вера стыдливо закрылась ладонями, тихо сказала настырному свату:
— Ладно… только пусть переедет ко мне.
Глава вторая
Через рыбацкую деревушку Бирикан, где живет Король, извиваясь, как змей, проходит трактовая дорога, а за деревней окунается она в полумрак тайги. Дремуче нависли над той дорогой вековые сосны и кедры. Узенькая — двум телегам лишь разъехаться, да и то бодаясь трубицами колес. Одно название, что тракт, даже дорогой кликать-то совестно. Добрая баба развесит свой сарафан — и дороги не увидишь. А езда по ней! — болота, трясины, крутоярые хребты, один за другим. Был тракт когда-то тунгусской тропой. Чуток ее раздвинули воины Чингис-хана. А потом русские мужики подогнали ее под свои телеги. Вот она какая, эта дорога — знаменитый Баргузинский тракт.
Связывает она жилуху с золотым Баунтом, где гремят Ципикан, Каралон и другие прииски. Кого только не встретишь на этой болотистой, в ухабах дороге.
С покрова до пасхи тянутся по ней нескончаемые вереницы подвод, везущих всякую всячину в таежный край и обратно, мчатся на резвых рысаках слуги белого царя — чиновный люд, едут степенные купцы, идут бродяги в поисках фарта на знаменитый Каралон — там, говорят, золото само в руки просится, прикрыто лишь мхом. Под конвоем, проклиная все на свете, бредут по этой дороге ссыльные, большей частью опасные для империи и батюшки царя — политические. Когда-то по этому тракту тащились и декабристы — о братьях Кюхельбекерах и по сей день народ помнит. Из этих мест не улизнешь — надежные они для ссылки.
В темную ноль, крадучись, забредут в деревню беглые каторжане — нет, не воровать и не грабить. Есть неписаный закон тайги, по которому крестьяне на ночь ставят на столбах крынки с молоком, хлеб, соль, табак. При этом набожные крестьяне не скажут: «чтоб ты подавился», а сострадательно прошепчут:
— Дай бог вам здоровья! Спаси вас, горемышных, царица небесная!
Добрые люди живут в Бирикане…
Бирикан раскинулся как бурятский улус. Дворы вразброс шарахаются друг от друга. Одни прижались к реке-кормилице, другие к таежному тракту. Дворов от силы двадцать. Дома рублены в угол, одним топором, наспех — не до красоты, лишь бы только влезть в свое притулье. Стены низкие, окна маленькие, в некоторых вместо стекол — бычий пузырь, скудно пропускающий свет.
Во всем Бирикане только два дома спесиво красуются. Они высоки, крыты тесом, рублены уже в лапу, венец к венцу добротно подогнаны. И окна в них просторные, со стеклами, весело сверкают на солнышке, вызывают общую зависть.
Один дом — почтовая станция, второй — Ефрема Мельникова.
Жил когда-то и Ефрем в ветхой развалюхе, как и все бириканские. Нехлестко рыбачил. Может, так и истаскался бы по плесам Подлеморья, но судьба ему улыбнулась. Однажды нанялся он к купцу Новомейскому возить «груза» к охотникам. Старшим в обозе оказался приказчик Егор Краснобаев. Как-то в одном рыбацком стане подкатил Егор к местной девахе, проводил до соседнего табора, угостил конфетами и пряниками. Взъерошились парни: «Легавый нашу девку провожать удумал!» Прижали к саням Егорку.
— Убивают!.. — зазвенел крик.
Налетел на парней Ефрем, раскидал их.
— Пофартило тебе, купецкий холуй, а то бы ухайдакали. Наперед запомни — девок наших не лапай! У самих нехватка в юбках, хушь на брачехе[8] женись! Убьем! — пригрозили Егорке.
Крепко запомнил Егорка услугу Мельникова. Заявился однажды к нему:
— Хочешь разбогатеть, Ефрем?
— Кто же от богачества пятился? — влезая пятерней в огненно-рыжую волосню, настороженно хохотнул рыбак.
— Тогда научу… Бери бутылок полсотни спирту и айда со мной к тунгусам.
Ефрем с досадой отмахнулся от Егорки.
— Где же это я наскребу столь деньги?
— На половину выручу, отдашь с лишкой…
Не раз Ефрем видел, как пьяные тунгусы падали купцу в ноги, прося «огненной воды», совали за бутылку спирта черного искрометного соболя.
Способным оказался у Егора ученик. Прошло всего несколько лет, а Ефрем уже отгрохал большой
