Шрифт:
Закладка:
Итак, я любила лето и не скучала. Разве что по Дашеньке. Я писала сестре письма с картинками и не ела на полдник шоколадки, откладывая ей в подарок.
Летом 1986 года мне традиционно взяли путевку в пионерский лагерь «Ильич». Увы, отдых сулил быть не самым приятным.
После майских праздников страна боялась и недоумевала. Поползли слухи о страшной масштабной катастрофе, разразившейся в Чернобыле. Из уст в уста передавалась информация о тысячах погибших, толпах беженцев и огромных отравленных территориях земли. Однако газеты на последних страницах сообщили о гибели двух человек при взрыве и единицах случаев со смертельным исходом потом, а о серьезнейшем отравлении окружающей среды не шло и речи. Журналисты описывали события прямо с места происшествия, чуть ли не из самого реактора, а маститые профессора заявляли, что прогулки рядом с АЭС не оказывают на здоровье никакого вреда. Враги-американцы заявляли совсем противоположное, и их заявления рассматривались как происки капиталистов.
Люди старались верить сообщениям ТАСС, но на всякий случай перестали покупать привозные фрукты и выходить на улицу без зонта. Летом 1986 года редко кто купался, ходил в лес за грибами и ягодами, и даже зонтики после дождя мыли с мылом. Говорили, что не надо загорать, а желательно пить водку и йод. Ходили легенды об оставленных на постели волосах и неимоверно разросшихся родимых пятнах, об огромных размеров овощах и двухголовых телятах…
Удивительно! Ждали врагов из-за рубежа, будь то немец-фашист или капиталист-американец, с первого класса тренировались бегать в бомбоубежище в противогазах, в «Зарницу» играли, репетируя нападение, а врагом, напавшим на наше государство, оказалось что-то свое и невидимое.
Впрочем, в пионерском лагере в то лето никто ничего и не думал запрещать. Мы отдыхали как всегда: просыпались по горну, ходили в лес, купались, играли в «Зарницу». Еще оказалось, что у меня есть голос, и я в составе хора объездила близлежащие города с выступлениями и экскурсиями. Кроме того, мы перестали считаться малышами и стали ходить на настоящие танцы в клубе, в то время как раньше кружились под баян в отряде.
Надо сказать, что в «Ильиче» отдыхали также некоторые мои одноклассники, в частности мальчик Дима Новиков, которому я нравилась. Знала я это потому, что еще во втором классе он прислал мне записку «Я тебя люблю» с тремя орфографическими ошибками. На его признание я взаимностью не ответила, но он, видимо, не терял надежды. И вот, когда мы в клубе танцевали с подружкой Валей медленный танец, он подошел ко мне и попытался «разбить пару». Я громко ответила на его просьбу «нет» и во весь голос рассмеялась. Все это видела наша лагерная пионервожатая. Она подошла к нам и со всего маха дала мне пощечину.
– Нельзя отказывать мальчику в танце, если он тебя вежливо просит, – отчеканила она.
Я схватилась за лицо и убежала в корпус.
Случай имел последствия. В новом учебном году неприятности начались с этого мальчика. Он подговорил нескольких ребят помочь ему проучить «зазнавалку» известным способом – побить. Идею поддержали многие девочки, особенно те, кого я критиковала в стенгазетах.
Но у меня были также и подруги. Поэтому после уроков я выходила из школы с «группой поддержки». Планы Димкины сникли, но поволновалась я сильно.
Следующая неприятность заключалась в том, что нам дали нового учителя по математике. Это была честная, справедливая и снисходительная женщина – Мария Алексеевна. Кроме того, она была заслуженным учителем РСФСР. Свой предмет она знала превосходно и не понимала, как можно его не знать. Поэтому о математике она рассказывала самозабвенно, в быстром темпе, наскоро рисуя примеры на доске и тут же стирая их, так что многие ученики не успевали их переписывать.
Я начала с трудом понимать точные науки. Однако поскольку в остальном у меня были пятерки и я завоевывала призовые места для класса во всевозможных конкурсах, Мария Алексеевна всегда завышала мне оценки.
Еще одна неприятность (тогда она мне казалась наибольшей) произошла по вине бабушки. Однажды рано утром она силой взяла у матери Дашу, чтобы везти на обряд крещения. Мне сказала: хочешь – поезжай с нами, нет – твое дело. Я не могла оставить Дашеньку на поругание одну и поехала с ними. До церкви мы добирались, меняя автобусы, около двух часов. Далее священник нас поливал водой, мазал маслом и поил «гадостью». Дашенька все это время орала как резаная, а я думала о том, когда же кончится это мучение. После обряда мы вышли за церковную ограду и я, чтоб не видела бабушка, плюнула в сторону церкви и ругнулась матом, что мне было совсем не свойственно. На обратной дороге бабушка осторожно внушала мне, что не обязательно говорить кому-либо о происшедшем. Да я и так никому бы не сказала. Это было для меня позором.
К счастью, никто ничего не узнал, и я с успехом продолжала свою активную «правильную» деятельность: участвовала во всевозможных конкурсах политических плакатов и песни, вела «политминутки» и самозабвенно гладила по утрам пионерский галстук. Учеба в двух школах поначалу давалась легко.
Мой классный преподаватель в худшколе Юрий Арнольдович был такой же оторванный от действительности, как и папа, только хуже. На первое знакомство с нами, учениками, он пришел в черных от грязи, затертых до дыр джинсах, сел на стул, как на коня, и зачесал всей пятерней свою густую, прокуренную бороду, которая, кстати, никак не вязалась с его замаскированной плешиной.
– Какого цвета ствол у дерева? – задал он вопрос.
– Коричневый, – вполголоса прошелестели мы.
– Вот и неверно! Он синий, красный, желтый, зеленый… К тому же мы видим его прямым только потому, что знаем, что он должен быть прям. На самом же деле все круглое и выпуклое! – с этими словами Арнольдович выложил на стол, где располагался учебный натюрморт с покусанными восковыми яблоками, стеклянную модель глаза.
Ну что тут было сказать…
К концу шестого класса учеба в художественной школе настолько захватила меня, что стала казаться гораздо интересней и важней, чем учеба в обычной школе. Тем более что в обычной стали происходить перемены не к лучшему: я потихоньку сползала на четверки и расставалась с
