приподнятом настроении и мысленно хвалила себя за смелость. Теперь передо мной стояла новая задача — подыскать жилье. Но и тут мне улыбнулась удача. Чуть дальше по корсо Витторио Эмануэле я наткнулась на бакалейный магазинчик, в окошке которого висело объявление: «Сдается квартира. Только для солидных людей. Восемь лир в неделю».

Бакалейщица, донна Мария Фролла, оказалась старушкой невысокого роста, никак не меньше восьмидесяти лет. Она сидела за прилавком, окруженная копченой ветчиной, салями, разномастными сырами, ciabatta, свежими макаронами, panettone и biscotti[9]. Донна Фролла смерила меня испытующим взглядом косых глаз, поглаживая сидевшего у нее на коленях толстого черного мопса.

— Prego, синьорина?

— Синьора, я к вам насчет квартиры, — запинаясь, выговорила я.

Донна Фролла недоверчиво уставилась на меня, глядя в одну точку.

— Вы замужем? — спросила она без всяких предисловий. — Квартира годится только для одного человека.

— Нет, не замужем, — ответила я, полоснув ножом по незажившей ране.

— Тогда на что вы рассчитываете? — продолжала бакалейщица. — У меня приличный дом, синьорина, и я не собираюсь впускать сюда одинокую девицу.

— Я работаю в библиотеке, синьора, и ищу жилье поближе. Я веду тихую жизнь и обещаю, что не доставлю вам никаких хлопот.

После этих слов nеgоziantе[10] смягчилась, потому что очень уважала науку и книги и теперь могла с гордостью сообщать покупателям, зашедшим за кофе, что сдает квартиру не кому-нибудь, а библиотекарше.

Донна Фролла оставила лавку на попечение мужа, который оказался еще старше и морщинистее, взяла мопса на руки и повела меня с попугаем и чемоданом на корсо Витторио Эмануэле, в сторону кафедрального собора. Потом свернула налево, в узенькую виа Виколо Бруньо, поперек которой на веревках сушилось белье.

Возле дома 53 бакалейщица достала из кармана ключ и проводила меня на второй этаж. Там оказалась довольно просторная кухня, спальня с небольшим балкончиком и ванная, совмещенная с туалетом. Было чуть темновато и неприятно пахло, но мне нужна была крыша над головой и ужасно не хотелось снова слоняться по улицам, среди незнакомых людей, и подыскивать себе что-нибудь получше.

Когда синьора Фролла ушла, я распахнула балконную дверь и выглянула наружу. Улочка была такой узкой, что можно было дотянуться до балкона дома напротив. Какой разительный контраст с величественным пейзажем, открывавшимся из окна моей спальни на fattoria, где глаз скользил по бескрайним зеленым полям и белеющим вдалеке склонам вулкана.

Вот так началась моя новая жизнь и карьера расстановщицы книг. За годы тяжелой работы я дослужилась до моей теперешней должности помощницы младшего библиотекаря и настолько довольна своей жизнью, насколько может быть ею довольна женщина в моем затруднительном положении.

Я знала, что молоденькие библиотекарши смеются надо мной. Они передразнивали мой провинциальный выговор, хихикали над одеждой-самостроком и особенно над необъятных размеров серым бельем, которое я как-то раз опрометчиво продемонстрировала безжалостной Констанце, когда снимала зимние ботинки и слишком высоко задрала ногу.

Они высмеивали мою страсть к еде, мою тучность, мой огромный бюст.

Но больше всего они смеялись из-за того, что у меня нет мужчины, и за глаза, а иногда и в лицо называли меня lа zitellа, старой девой и lа vеrginе[11].

Но я не была девственницей. Несмотря на все мамины старания верить в мою чистоту, я знала, что такое близость с мужчиной.

С раннего возраста мама запирала меня на ночь, опасаясь, как бы мое целомудрие не пострадало в доме, полном мужчин, а днем не спускала глаз с похотливого Луиджи, его братьев Леонардо, Марио, Джулиано, Джузеппе и Сальваторе, даже с несчастных близнецов Гуэрры и Паче, а также с работников фермы, почтальона, священника падре Франческо и (с каждого — в свое время) с обоих супругов: с бедного папочки и с его преемника, Антонино Калабрезе.

Мама не доверяла ни единому мужчине с момента достижения им половой зрелости и вплоть до полного одряхления потому, что отлично знала мужчин и не любила ту сущность, которую в них видела.

И, тем не менее, я познала любовь. До сих пор, хотя прошел не один десяток лет, я помню ту единственную ночь с Бартоломео, которая раз и навсегда изменила мою жизнь.

Я точно помню, что случилось это очень жарким летом 1932 года, когда на склонах вулкана расцвело небывалое, а некоторые считают — неестественное количество львиного зева.

Мама совершила беспрецедентный поступок — одну ночь ночевала вне дома. Ее мать, то есть моя Бабушка Калкцино, умирала от геморроя в Ад рано, по ту сторону вулкана, а мама не доверяла ни своим сестрам Катерине, Иде, Рите и Лучии, ни братьям Гульелмо, Лоренцо и Пьетро, считая, что те не станут защищать ее интересы в деле с il testamento[12].

Мама знала, что деньги попрятаны по всему дому: в чайниках и горшочках на кухне, в матрасах, в погребе, под карнизами, в гардеробе. Не в мамином характере было сидеть сложа руки, пока родственнички обворовывают ее и ее потомство.

Кроме денег ей были обещаны льняное белье и кое-какая мебель, ковры и кухонная утварь, одежда и фаянсовая посуда, а также немного серебра, принадлежавшего семье с тех пор, как в Средние века их род обеднел и утратил знатное положение. Мама гордилась своей родословной. У папиной семьи была земля, а мама могла щегольнуть разве что несколькими реликвиями, свидетельствующими о былой славе. Она любила сообщать о том, что ее брак — это мезальянс. И вот она отправилась к смертному одру бабушки Кальцино с твердым намерением заполучить все. За то, что ей не отдадут добром, она будет сражаться.

Мама уехала в легкой повозке, взяв с собой Розарио, придурковатого работника фермы, чтобы тот защищал ее от bannditti, которые промышляли в горах. Перед отъездом маму, видимо, одолевали дурные предчувствия, потому что она вознесла молитву Деве Марии, защитнице невинных, и строго-настрого наказала своему мужу, Антонино Калабрезе, в ее отсутствие охранять целомудрие ее единственной дочери, Розы.

Заметив озорное выражение лица Луиджи, мама отвесила ему оплеуху. Гулкий удар получился таким сильным, что выбил из головы Луиджи все похотливые мыслишки, и они не вернулись до тех пор, пока мама, благодарение Святой Деве, благополучно не возвратилась домой.

С наступлением ночи Антонино Калабрезе напрочь позабыл о своем обещании блюсти мое целомудрие и решил, воспользовавшись маминым отсутствием, притащить из погреба бочонок граппы.

Он и его приемные сыновья Луиджи, Леонардо, Марио, Джулиано, Джузеппе и Сальваторе предались пьянству на кухне, а Гуэрра и Паче были предоставлены самим себе.

Близнецам тогда было по девять лет, и они уже