Но Стефан хотя бы попытался заставить нас взглянуть на жизнь другими глазами. Он лишь хотел как лучше.

Мы обратились в Видарскую клинику – это антропософская больница, в которой лечат онкологию. Однако их методы напомнили нам терапию в хосписах. Пациенты в основном посвящали себя разного рода творчеству.

Тамошний врач оказался ужасным человеком. Он принялся меня отчитывать, будто я сама виновата в своей болезни. Если опухоль выросла в моём теле, то именно я несу за это ответственность. Каким-то образом я будто бы вызвала её сама. Я была сломлена. Я нуждалась в добрых людях, а он был суров и полон осуждения. Он утверждал, что я испортила свою иммунную систему, в том числе употребляя алкоголь. Ни за что не забуду его. Я никогда не испытывала такого отчаяния, как в тот день, когда слушала его монолог.

Так или иначе он выписал какой-то экстракт, который можно было получить только в местечке Йерна. За этим лекарством мы то и дело посылали такси, и каждый раз это обходилось нам в несколько тысяч крон, ведь поездка туда занимала три часа. Но в моём положении было не до капризов: делаешь то, что тебе велят.

Микке делал всё возможное – он буквально рыл носом землю. На его письменном столе лежала куча разных бумажек, которые никому не дозволялось трогать.

Он связался с онкологом из США и выслал ему мои рентгеновские снимки. Нас попросили приехать. Больница находилась в Хьюстоне, в штате Техас. Но тут я сказала твёрдое «нет». У меня просто не было сил – всё это было уже чересчур. Я просто хотела тишины и покоя, а не носиться туда-сюда.

Мы спросили совета у Стефана Эйнхорна. Он сказал: либо мы ищем альтернативное средство – а именно этим и занимается Микке, – либо сидим и ждём. И тот и другой вариант может оказаться правильным. По его мнению, в Швеции лечение онкологии находится на очень высоком уровне, так что мы вполне могли остаться дома.

Именно тогда мы приняли важное решение: мы целиком и полностью доверимся шведским специалистам. Чудесное решение. После него сразу стало как-то спокойнее.

Микке пытался подготовить меня к смерти. Он, например, никак не мог добиться ответа на вопрос, какие я хочу похороны: желая выстроить вокруг себя стену и защититься от внешнего мира, я отрицала саму вероятность подобного исхода.

Микке связался с клиникой Эрстагорден: мы вместе ходили туда на сеансы терапии и слушали, как справиться с потерей члена семьи. Мы долго беседовали, но я отказывалась принимать тот факт, что речь, по сути, идёт обо мне.

Микке также позвонил священнику из Эстра-Юнгбю, который проводил для меня церемонию конфирмации, а затем венчал нас с Микке и крестил наших детей. Священник был добрым и понимающим человеком. Он приехал сюда, к нам домой. В момент встречи с ним я по большей части лишь плакала и не понимала – или же не хотела понимать, – о чём все пытались со мной поговорить. Микке и так и эдак старался выудить информацию о том, как меня похоронить. Например, рассказывал, как он сам хотел бы быть похоронен, а потом будто невзначай спрашивал, что думаю я.

Как же ужасно всё это вспоминать!

С тех пор прошло больше тринадцати лет. А ведь знаете, только сейчас я могу произнести: «опухоль мозга»!

Я долго не могла сказать это. Несколько лет я находилась в состоянии шока и печали. Я не могла принять собственную болезнь, хотя постепенно и начинала её осознавать. Я не хотела это обсуждать. Будто бы ничего такого нет, пока я об этом не заявлю. Осознание возможности собственного конца приходило ко мне лишь на мгновения, ночью, когда я оставалась наедине со своими мыслями.

Но в глазах других мне хотелось выглядеть человеком, которого не касаются ни болезнь, ни смерть. Наверное, со стороны это походило на попытку скрыть очевидное – так сказать, «утаить слона в комнате»[16]. Я притворялась, будто дела идут отлично, но все понимали: на самом деле это далеко не так.

Сейчас я могу говорить о тех днях, и это чрезвычайно важно для меня. Печаль вырвалась наружу. Прежде она неподвижно сидела в нас. Сегодня мы с Микке, к счастью, способны открыто обсуждать мою болезнь. Но на то, чтобы её принять, ушло время. Мне потребовалось слишком много времени, чтобы просто осознать, что я больна. Поэтому я и хочу рассказать об этом в моей книге. Хочу, чтобы другие узнали, каково это. Быть может, кто-то найдёт здесь надежду или утешение.

Хельсингборг. Среда, 1 февраля 2014 года. Возвращение к истокам

УЖЕ ДОВОЛЬНО ПОЗДНО, и я сижу в ресторане отеля «Марина Плаза» города Хельсингборга и жду Мари и Микке, чтобы отпраздновать с ними первый концерт сольного турне – первого с момента начала болезни Мари.

Наша ночная закуска – бутерброды с креветками и холодное белое вино. Я не одна. Мари дожидаются также Тумас Юханссон и Стаффан Хольм из компании «Live Nation», Мари Димберг и Чель Андерссон – один из бывших руководителей «EMI», работавший там в 1980-х, когда Мари только-только завоевала популярность. А ещё здесь друзья Мари Пер Ларссон и Кристиан Берг.

Все в ожидании. Всем хочется обнять и поздравить Мари. У неё получилось! А сколько было сомнений и тревог перед премьерой. Да и сама Мари изрядно нервничала. Подумать только: одна на сцене! Нога не слушается, трудно держать равновесие. Справится ли она?

Да. Публика приняла её очень тепло. «Мы любим тебя, Мари!» – кричали поклонники, прибывшие из самых разных уголков мира.

«Мы любим тебя!»

Они сидят в другом конце ресторана, надеясь хотя бы мельком увидеть своего кумира. Они приехали из Дании, Голландии, Аргентины, Испании – одним словом, со всего света. Чуть раньше я спросила, почему они проделали весь этот путь лишь ради того, чтобы оказаться на премьере и услышать песни на языке, которого не понимают. Ответы примерно одинаковы. Голос Мари трогает до глубины души. Никто из них не говорит по-шведски, но все как один утверждают, что знают, о чём она поёт. О чувствах. По их словам, ни один человек в мире не способен передать чувства так, как она.

Фанаты знают наизусть почти весь классический репертуар Мари: «Tro», «Ännu doftar kärlek», «Om du såg mig nu», «Sjunde vågen», «Efter stormen» и «Sparvöga»[17].

Но им понравился и