И не назову Его Адамом, а Ее Евой, ибо после Адама и Евы был Каин.

Я скажу им: «Живите возле меня. И дайте мне Детей Ваших, чтобы я воспитал Их Любовью.

И да будете Вы и Потомки Ваши счастливее нас!»

Юрий Петухов

Бойня

Хреноредьев из своего угла тоже понемногу присматривался. Его уже не так трясло. И все-таки было просто жутко!

Паку казалось, что он сейчас упадет в эту синь, что он провалится в безоблачную и бесконечную пропасть неба. И он что было мочи держался за каменный пол, пытаясь нащупать в нем шероховатости и выемки, чтоб зацепиться, чтоб хоть как-то удержаться.

– Смотрите, смотрите!

Отшельник занимался своим делом. Он присосался к новой банке, тянул понемножечку, смакуя. Не отвлекая от диковинного зрелища гостей незваных.

– Вот те и едрена-матрена! – подал голос из угла Хреноредьев. Голосок был дрожащим и слабеньким. Но инвалид бодрился: – Ето прям как в песне, едрена, и-ех, загудели-зазвенели провода, мы такого, едрит мене, дурака старого, не видали никогда-а!

Больно было смотреть в эту чистоту и ясность, в эту синь и прозрачность. Но Пак расхрабрился – и смотрел, смотрел, да еще как! Вытаращив все свои четыре глаза, не отрываясь, боясь упустить хоть что-то! И боязно было, и мороз по хребту волной продирался, и кишки сводило, но он смотрел и смотрел.

Под фантастическим небом стояли дома – трехэтажные, двух-, одноэтажные, больших не было. Но это были дома! Это были не лачуги и хибары, не бараки и корпуса… это были дома! Красивые, будто выписанные талантливым художником или вырезанные мастерским резцом. Дома утопали в чем-то пышном, мягком, зеленом. Паку пришлось пристально вглядываться, прежде чем он понял – это же деревья! Черт возьми, деревья, кусты! Но он никогда не видал таких деревьев и кустов, он никогда не видал такой травы! Те жалкие, коряги, колючки, голые ветки и стволы, что торчали из грунта в их поселке и на окраине, не шли ни в какое сравнение с этой пышной зеленью, с этим безумством рвущейся к солнцу листвы.

– Ты нам морочишь голову бредовыми картинами, мудрец! – сказал он карлику. – Ты нам делаешь больно! Зачем?!

– Смотрите! Смотрите! – только и ответил тот.

Пак подполз ближе, метров на семь или восемь. Он увидал несколько фигурок – длинноногих, стройных.

– Туристы?!

– Да, Пак, это именно туристы, ты не ошибся! Только теперь не они туристы, а вы сами! Хочешь туда?

– Нет! Ни за что!!! – завопил Пак.

– А я хочу-у, – промычал неожиданно Буба.

– И меня не забудьте, едрены торопыги! – закричал из угла опамятовавшийся Хреноредьев. Он все боялся, что упустит чего-нибудь или что ему не достанется чего.

– А ты не бойся, Пак, подойди ближе, тебя никто не тронет, поверь мне.

– Нет!

Пак закрыл глаза руками.

– А я хочу-у!!!

Буба вдруг подскочил и побежал. В два прыжка он преодолел немалое расстояние, ткнулся было… но отлетел, упал. Стена, видно, оставалась на своем месте.

– Не спеши, Чокнутый! – предупредил Отшельник.

Пак убрал руку. Его как магнитом тянуло в пугающую пропасть.

– А это кто? – спросил он.

– А это дети, они бегают по лугу и играют, – ответил Отшельник. – И играют они не так, как вы, в них нет той жестокости и нетерпимости. Ну, смотри же! Ты все еще ненавидишь этих существ?

Пак видел, что и взрослые и дети вполне миролюбивы, что они улыбаются и смеются, что они радуются жизни и любят друг друга. Но он знал и о другом.

– Да, я ненавижу их! – сказал он твердо. – Я их всех ненавижу!

– Не торопись с выводами, Пак! Подойди ближе к краю!

Пак подошел вплотную, протянул клешню. И почувствовал, что никакой стены нет.

Никогда в жизни Чудовище не спало так хорошо. Сон был легок и невыразимо сладостен. Ему снилось, что жива еще мамаша, что не сварился возле прорвавшейся трубы отец, большой и сильный мужчина, – наверное, и страшный своим обличием для кого-то, но только не для него, Бига. Ему снилось, что он лежит в крохотной деревянной люльке – маленький, слабенький, беззащитный, но всеми любимый, что мать его нежно укрывает чем-то и напевает вполголоса старинную колыбельную, каких он потом не слыхивал ни разу. Ему снилось, что оно вовсе не чудовище, что оно ребенок – он, беззаботный, что-то лопочущий по-своему младенец, безмятежно улыбающийся и матери, и отцу, и потолку в хижине, и все заходящим, и вообще всем на этом свете… И так было приятно лежать в мягкой постельке, под одеяльцем, так приятно было покачиваться вместе с люлькой, что и просыпаться не хотелось!

Так можно было лежать вечно! Лежать и радоваться, забыв про все тяготы и невзгоды, про этот грязный и поганый мир. Зачем вспоминать о нем?! Ведь во сне все так прекрасно! И Чудовище погружалось все глубже и глубже в заволакивающую истому, его опутывала паутина дремы, вязкая и сладостная трясина засасывала, не давала вырваться, выбиться на поверхность. Да Чудовище и не стремилось никуда вырываться или выбиваться, ему и так неплохо было! На остальное все наплевать! Когда еще удастся так хорошо поспать, посмотреть-таки чудные, завораживающие сновидения?!

И все-таки в какой-то момент что-то его насторожило – слишком уж приторным, сиропным показался сон. Не могло быть такого, ну никак не могло! Ну и что?! нашептывало подсознание, ну и что?! мало ли чего не бывает на свете! спи, и радуйся себе! сейчас ты поплывешь по большой широкой реке, поплывешь по ней, не касаясь прохладных струй, и тебя унесет течение, и тебе будет так хорошо, как никогда не бывало! наплюй на все остальное! спи! смотри эти дивные сны! поддайся этим чудесным грезам! не надо просыпаться! там дрянь! там мерзость! там проклятая повседневная жизнь, в которой все тебя ненавидят и все тебя гонят! там за тобой охотятся! там тебя преследуют! а здесь ты желанный гость! река вынесет тебя в огромный и теплый океан! будет светить солнце, будут плескаться волны! и ты будешь вечно по ним плыть! а там… там тебя убьют! ты не убережешься, нет! они настигнут тебя! и смерть будет мучительной, страшной! нет, тебе не нужно всего этого! зачем?! ты уже обрел все, что искал! ты плывешь… смотри, как здесь хорошо! ничего похожего ты не найдешь нигде в