Из дела в дело кочевали извечные мотивы старой российской действительности: без хлеба, бесхлебье, голод.

В день энгельсовского интервью о России - апреля 1892 года - в Самарском окружном суде, неспешно и негромко, шли последние приготовления к слушанию зау-ркд-дела трех подзащитных Ленина.

Красильников, один из этих трех, рассказывал на допросе, что 27 ноября 1891 года «…он был в г. Самаре, где зашел в солдатскую слободку, на квартиру к своему знакомому крестьянину Кузьме Федорову Зайцеву, и застал там еще совсем незнакомого человека, которого Зайцев называл Ильей; стали разговаривать про нужду и хлеб, и он, Красильников, предложил Зайцеву и Илье совершить кражу хлеба из амбара крестьянина сельца Томашева Колка, где, как он знал хорошо, такового было много».

Бесхлебье сгоняло голодных в скопы. Одни кончали неудачливо - сбивали замки на кулацких амбарах, и их брали тут же, у хлеба; другие успевали выкрасть либо деньги, либо хомут, железный чиляк, но чаше и прежде всего - хлеб. Бамбуров, чернорабочий, был обвинен властями в краже со взломом, позволившей ему, судя по обвинительному акту, завладеть такой добычей, как… сюртук, ветхий пиджачишко, мешок и… три горбушки хлеба.

В деле Красноселова бесхлебье непосредственно не играло роли. Но голод, тяжко придавивший Россию, определял в каких-то пунктах и поведение подследственного.

Красноселов упрямо твердил о полной своей непричастности к краже денег у самарского мещанина Сурошникова.

А как обвинительный акт? Достаточно ли веско и доказательно звучал в нем голос изобличения?

«7 июля 1892 года служивший поваром в кухмистерской Шустермана, что на Троицкой улице города Самары, Вильгельм Мникель (л. д. 23, оборот) сообщил полицейскому служителю Василию Арсеньеву (л. д. 19), что у посетителя названной кухмистерской отставного рядового Василия Красноселова вдруг появились откуда-то деньги, каковых прежде не было».

Первый устой обвинения: не было ничего - и вдруг стало. Значит, украл. И тонко-то как… Вроде бы глуховатое эпическое повествование об уголовном случае: «7 июля 1892 года служивший поваром в кухмистерской

Шустермана»… Ан, нет - улика. Рассказ о преступлении - и он же улика. И тотчас же готовый «свидетель» - «служивший поваром в кухмистерской Вильгельм Мни-кель».

Но двинемся дальше.

«Арсеньев Красноселова задержал (как уж тут не задержать!) и доставил во 2-ю полицейскую часть, где по обыску у Красноселова в сапоге, за чулком, был найден кредитный билет 100-рублевого достоинства, хотя по словам того же Арсеньева и полицейского служителя Палладия Александрова (л. д. 21) задержанный перед обыском уверял, что у него нет денег. По отысканию этих ста рублей Красноселов утверждал, что деньги его собственные, но не мог ничем этого доказать».

Второй устой: не доказал, что «катерника» твоя, - значит, чужая, ворованная. И парочка свидетелей - полицейский служитель Василий Арсеньев и полицейский служитель Палладий Александров.

Далее говорилось:

«…а ключнику арестантского помещения Андрею Ан-тиохину (л. д. 22) на его расспросы о том же ответил: «Тебе какое дело, заря мне дала».

Заря?

Значит, кража была на зорьке?

Новый, третий устой обвинительного акта - свидетельство ключника арестантского помещения.

За третьим - четвертый:

«9 того же июля во 2-ю часть поступило заявление мещанина Степана Сурошникова (л. д. 13) о том, что в первых числах июля, во время отлучки его с женою из дому, из незапертой комнаты и стоявшего в ней сундука были похищены деньги кредитными билетами: один в 100, один в 10 и один в 3 рубля».

А вот и потерпевший - торговец квашеной капустой Степан Сурошников с его обвиняющими резонами, по смыслу которых «Красноселов был вхож в его дом, несколько раз покупал у него капусту и что никого другого он не имеет основания подозревать в краже, ибо в доме своем живет лишь со своей женою, не держа ни прислуги, ни квартирантов, так что больше сделать кражу некому».

Некому!

Некому больше в губернской Самаре в голодный год выкрасть деньги из незапертой комнаты и незапертого сундука.

Ленин просил в суде понизить Красноселову наказание на две степени, на два пункта милосердия против нижней меты. А несколько раньше, в том же судебном присутствии, но перед другими судьями - об оправдании. Я предполагаю - просил, ибо развитие событий, их логика вели именно к такой просьбе.

Объясняю.

Старый русский суд с участием присяжных - это два суда: «суд улицы», жюри - двенадцать присяжных заседателей, и суд чиновный - коронное профессиональное трио. Первые (судьи факта) говорят: «Нет, не виновен», либо «Да, виновен», либо, наконец, «Да, виновен, но заслуживает снисхождения». Объявляют подсудимого преступником, но не наказывают. Наказывают вторые - судьи права. Приняв обвинительный вердикт «Да, виновен», эти вторые отвешивают пуды лиха по собственному усмотрению. А перед тем как это сделать, запрашивают мнение адвоката и прокурора, уже сказавших свои речи перед присяжными.

Защитительное слово Ленина погребено под чугунного плитой пустейшей обозначительной ремарки из четырех слов: «Защитник произнес защитительную речь». А вот его суждения о размере наказания сохранились.

Почему ж, однако, перед коронным трио Ленин не повторяет своих требований об оправдании?

Очевидно, потому, что бессмысленно требовать там, где невозможно удовлетворение. Судьям права остается сказать «б» (и только «б»), так как «а» уже сказано судьями факта. Статья 820 Устава уголовного судопроизводства ждет от сторон не критики приговора присяжных, а «заключения относительно наказания и других последствий виновности».

Зло уже накатилось. Невиновный под колесами. Остается одно - отвести чрезмерную жестокость. Два пункта милосердия, двумя степенями ниже низшего предела - этого требует Ленин.

И берет с боя.

Коронные читали с форменного листа:

«Ввиду признания подсудимого заслуживающим снисхождения, за силою 820 ст. Уст. Суд. и по обстоятельствам дела правильным представляется понизить наказание на две степени и определить таковое Красноселову по 3 степени 31 статьи Уложения в средней мере».

Не столь длительная тюрьма.

Выигрыш? Против позиции товарища прокурора о размере наказания - безусловно. Против истины - жестокое поражение.

На этом ли, однако, торжестве зла обрывала свой бег судебная история Красноселова? Нет! Внутренний голос говорил: нет, память повторяла мысль Ленина в ее общем значении: надо уметь начинать сначала, если дело заходит в тупик. Ленин умел. Он непременно должен был начать сначала и здесь. Но как и перед кем?

Оборотная сторона последнего листа журнала, потом резолюция - первичный немотивированный вариант приговора, потом собственно приговор…

А что это?

На верхнем поле белого листа голубой маркой укрепился маленький прямоугольный штампик:

«28 янв. 1893».

Ниже - пышно-торжественное, громкое:

«Указ его императорского величества самодержца всероссийского из Правительствующего сената