прищуренных глаз, цепкого взгляда, равнодушного вроде бы лица, но на деле поглощающего разговоры и жесты, запахи и звуки, как поглощает листва солнечный луч. Конечно, такой всасывающий, словно Харибда, взгляд, такой слух и должен быть у поэта, но здесь примешивается еще и что-то другое.

— На месте нашего школьного приятеля Гилла я давно бросил бы на это сборище тяжелую конницу, — сказал Гомер.

— Шутишь?

— Ничуть, — сказал Гомер. — Как ты к нему относишься? Я о Менестее, понятно.

— Я его просто не понимаю, — пожал плечами Майон. — Промелькнет временами здравое суждение и тут же тонет в глупости и лжи.

— Лжи — не спорю. Глупости — никоим образом. Ум как раз и заключается в том, чтобы доказать глупцам, насколько они умны, насколько именно их образ мыслей и куцые ценности велики и светлы. Менестею это удается, и я на месте Тезея побеспокоился бы. Ах ты!..

Он отшвырнул ударом кулака зазевавшегося и налетевшего на него разносчика пирожков, и тот полетел кубарем, рассыпая свой немудреный товар, — толпа, провожавшая Менестея, докатилась и до них и задела краем. Их осторожно обходили — Майон подумал, что это уважение вызвано не столько невеликой пока славой поэтов, сколько их известностью как опытных кулачных бойцов.

Потом что-то изменилось — «гарпии» безжалостно разгоняли толпу, действуя рукоятками кинжалов и дубинками, и по образовавшемуся коридору с колышущимися живыми стенами прямо к ним прошел Менестей.

— Я рад видеть вас среди слушавших меня, — сказал Менестей отрывисто и властно. — Я очень уважаю вас, друзья. Вы — живое олицетворение новой аттической молодежи, гармонично сочетающей мощь тела и духа.

Майон поклонился. Гомер сказал:

— Не перехвали нас, иначе боги, узрев на земле столь совершенных молодых людей, заберут нас на Олимп.

Менестей улыбнулся в знак того, что понял иронию и оценил по достоинству. Столпившиеся вокруг «гарпии» смотрели на них подозрительно и тупо.

— Я равно опасаюсь перехвалить вас и не воздать должного, — сказал Менестей. — Человек я простой и склонен искренне хвалить то, что мне нравится. А мне нравится твой «Поход к амазонкам», Майон, и твои стихи о Геракле, Гомер. Есть и замечания, разумеется, но не буду о них сейчас упоминать. Сейчас я всего лишь хочу задать вопрос: чем вы нас порадуете вскоре?

— Пока — ничем, — сказал Гомер быстро.

— Я думал о Троянской войне… — сказал Майон.

— Это прекрасно! — Менестей взял его за локоть и ласково заглянул в глаза. — Как-никак в этом грандиозном предприятии принимали участие и афиняне. Это слава Эллады, и она до сих пор ожидает своих певцов. Кстати, на днях ваш друг скульптор Назер установит на этой площади статую — монумент сражавшимся под Троей. Вдумайтесь, — он поднял палец, — впервые в мировой истории будет установлена статуя не бога, не титана — человека. Победителя Трои.

— И не менее важно, что это событие произойдет в Афинах? — усмехнулся Гомер.

— Ты уловил мою мысль, — кивнул Менестей. — Что же, оставляю вас, не смея мешать вольному полету поэтической мысли.

Он склонил голову и прошествовал прочь, следом заторопились «гарпии».

— А ведь это уже не шутки, — сказал Майон.

— Это я тебе и стараюсь доказать, — сказал Гомер. — Когда слабнут Тезеи, приходят Менестеи. Ты действительно собираешься писать о Троянской войне?

— Почему бы и нет?

— Да, предприятие было грандиозное. Есть о чем поразмыслить. На твоем месте я прежде всего побеседовал бы с Тезеем. Как-никак он участвовал в том, первом похищении Елены, он ее украл, после чего на нас и навалилась Спарта. И пришлось отстраивать едва построенные Афины заново.

— Я об этом не знал, — сказал Майон.

— А это, между прочим, чистая правда. Тиндарей бросил спартанцев на Афины не по причине изначально присущего спартанцам коварства, как уверяли нас учителя, а после того, как Тезей украл Елену. Эта девчонка уже тогда была невыносимо соблазнительна. Прошло несколько лет, и из-за тех же прекрасных глаз запылала Троя.

— Значит, вот так, — сказал Майон.

— Да. На днях эпизод с Тезеем и Еленой включат в курс истории. Наука не стоит на месте, и в ее распоряжении оказались новые знания, позволяющие исправить прежние.

— Может быть, Тезею не захочется об этом вспоминать?

— Не думаю, — сказал Гомер. — У него было достаточно много женщин, чтобы грустить о той полудевочке, и слишком много он славных дел совершил, чтобы стыдиться юношеского безрассудства.

— Так, — сказал Майон. — Выходит, Елену похищали дважды. Первый раз это привело к войне Спарты и Афин, второй — к Троянской войне. Почему же нам прожужжали уши о втором похищении и долго молчали о первом? Если самому Тезею было безразлично, знают об этом или нет…

— Ну, это не самый интересный вопрос, — сказал Гомер. — Есть другие. Например: почему Тезей всего лишь год спустя, когда Елену решили выдать замуж, не поехал в Спарту следом за многочисленными претендентами на ее руку? Коли уж он был влюблен? А он, как мы знаем, умел любить по-настоящему… Почему Тезей не участвовал в Троянской войне? Где носит Одиссея все эти годы, если он, как утверждают некоторые, все еще жив?

— При чем здесь Одиссей?

— При том, что во всей этой истории множество темных мест, — сказал Гомер. — И самая темная сторона дела — почему в Троянской войне, согласно официальной историографии, подготовленной в немалой степени и Гераклом, не участвовал ни один из многочисленных Гераклидов? За исключением разбойника и выродка, от которого все отступились… Я ведь и сам интересуюсь Троей, Майон. И я могу прозакладывать голову, что существует какая-то тайна, в немалой степени связанная со смертью Геракла. А может, и со смертью братьев Елены Кастора и Полидевка.

— Я об этом никогда не думал, — сказал Майон.

— А впрочем, нас это и не касается. — Он вновь стал похож на лениво подставившую брюхо солнцу пантеру. — Распутывать нынешние интриги — дело сыщиков, прошлые — дело ученых. У нас другие задачи — слушать, видеть, рассказывать о том, что было… а может, и о том, чего не было… Ты не идешь к Назеру? Тогда — до встречи.

Майон смотрел ему вслед. Вот он ловко обогнул нищих, дравшихся вокруг рассыпанных пирожков, раскланялся с кем-то из знакомых. Скрылся за поворотом. И снова возникло ощущение холодной тени на теплых потрескавшихся камнях.

«Видимо, все дело в том, что мы взрослеем, — подумал Майон. — Мы вступили в пору зрелости, наши деяния и поступки приобретают все большие значения и ответственность, и поневоле нас разносит в стороны, словно случайно встретившиеся в море корабли, и нет уже места былым играм на морском берегу, мальчишеским стремлениям к тому, чтобы все в мире было ясно и просто. Мы учимся сложности. Но почему же нас