Она оборвала чтение и стала вспоминать о 1937–1938 годах, когда и ее муж, и сын были арестованы и отправлены в лагеря <…>. Она рассказывала сухим, деловым голосом, временами прерывая себя: „Нет, не могу, нехорошо, вы приехали сюда из общества человеческих существ, а мы здесь частью человеческие существа, а частью…“ Затем долгая пауза. „И даже сейчас…“ Я задал вопрос о Мандельштаме: <…> ее глаза наполнились слезами, потом она попросила меня не говорить о нем…» Хотя время шло быстро и было уже около трех утра, «она не выказывала никакого знака, что мне пора уходить, — замечает Берлин. — Я был слишком взволнован и поглощен, чтобы самому начать шевелиться». К этому моменту Исайя Берлин должен был понять (может быть, это случилось раньше), что Ахматова раскрылась перед ним так, как не раскрывалась ни перед кем.

Второе действие завершилось появлением нового персонажа. «Открылась дверь, и вошел ее сын Лев Гумилев <…>. Он выглядел бодрым и <…> предложил мне блюдо вареной картошки, все, чем они располагали. Ахматова извинилась за нищету своего гостеприимства».

В немецком варианте воспоминаний Берлина, который был опубликован в мюнхенском журнале «Трансатлантик» осенью 1983 года, Ахматова сама пошла на кухню и вернулась с вареной картошкой. Поскольку в том тексте было много неточностей, меня разобрало любопытство: как же оно было в действительности? Особенно в свете того утверждения — вспомним текст доноса в органы, — что для Ахматовой даже сварить картошку было большим достижением. Если картошку действительно сварила она, то сцена с тарелкой — вторая эмоциональная кульминация пьесы: возможно, это был тот момент, когда родилась любовь, момент одновременно и прозаический, и волшебно-романтический.

Вот почему в лондонском кафе, войдя в роль следователя, добросовестно собирающего улики и доказательства, я поставил перед сэром Исайей Берлиным вопрос ребром: «Кто сварил картошку?» — «Ахматова. Разумеется, она», — был ответ. Ага… разумеется. А так ли это разумеется? Гость ведь был в комнате, он не мог этого видеть. А может, картошку сварила Ирина Пунина? Или кто-нибудь из мужчин, обитавших в коммуналке? Правда, для русских нравов это не характерно… Загадка эта волновала меня сильнее, чем все тайны КГБ, вместе взятые.

И если уж речь зашла об этой скромной ночной трапезе, можно с почти полной уверенностью предположить, что на низеньком ахматовском столике появились не только тарелки, но и рюмки. В «Поэме без героя», в третьем посвящении, Ахматова пишет, имея в виду, очевидно, Гостя из будущего: «Он ко мне во дворец Фонтанный / Опоздает ночью туманной / Новогоднее пить вино»; однако скорее все-таки можно считать, что на столе стояла водка, которая даже в нищие послевоенные времена не была в России дефицитом.

Около трех часов ночи состоялся обстоятельный разговор между гостем и Львом Гумилевым. У Берлина сохранились однозначно позитивные воспоминания об этой беседе. «Очевидно было, что он относится к матери и она к нему с глубокой нежностью». Сын Ахматовой, судя по всему, рассказывал о своих проблемах; впрочем, на тот момент его дела складывались вроде бы неплохо. «Ему разрешено было присоединиться к зенитному подразделению, набранному из заключенных, и он только что вернулся из Германии. Он выглядел <…> уверенным в том, что сможет снова жить и работать в Ленинграде».

Разговор со Львом Гумилевым Берлин посчитал настолько важным, что счел необходимым рассказать о нем — не указав, правда, имени собеседника — в своем отчете для британского МИДа. «Что касается моих личных встреч, могу упомянуть разговор с молодым человеком из Красной армии. Он недавно вернулся из Берлина. Он сын человека, которого много лет назад казнили. Он такой же интеллигентный, начитанный, независимый во мнениях и полный собственного достоинства, как большинство студентов и интеллигентов в Оксфорде или Кембридже».

Меньше всего нам известно о третьем действии драмы: в значительной степени сведения о ней носят апокрифический характер. Начинается действие примерно в четыре часа ночи, когда Гумилев-младший ушел спать, и продолжается до девяти утра. Сначала Ахматова и Берлин разговаривали о русских писателях: Пушкине, Толстом, Достоевском, Тургеневе, Чехове, Пастернаке и других; зашла речь и о зарубежных писателях: Кафке, Джойсе, Элиоте. Затем они стали говорить о личном, причем довольно подробно. Ахматова рассказывала о тех, кого она любила: о ярком, но исполненном треволнений замужестве за Гумилевым, о беспокойной жизни с безумно ревнивым Шилейко, о браке — тоже закончившемся фиаско — со спящим в соседней комнате Пуниным. Все трое были людьми незаурядными, однако мужчины с трудом переносят, если женщина, с которой они живут, несравнимо значительнее них. Имя Гаршина в ту ночь не прозвучало.

Мы не знаем, что именно Исайя Берлин рассказывал о себе; он вправе об этом молчать. Но по всей вероятности, он тоже раскрылся перед собеседницей: сбросил с себя одно за другим внешние одеяния и британского дипломата, и ученого с большими перспективами, и неунывающего холостяка. Ведь женщину, которая сидела перед ним, интересовала лишь самая сокровенная его суть. То, что осталось после саморазоблачения, и было самой сутью: остался еврейский мальчик из Риги, который увез с собой в эмиграцию знание русского языка, а то, чем потом обросло это ядро — образование, мировоззрение, — сделало его на новой родине значительной личностью. Только с такой историей, с такой сутью он мог произвести на Ахматову впечатление, столь большое, что вскоре после его ухода она практически экспромтом написала новую строфу для своей «Поэмы без героя», где назвала его — «Гостем из будущего».

Само это словосочетание, впрочем, по мнению некоторых современников, появилось раньше. Эмма Герштейн, которая была очень близка к Ахматовой с 30-х годов, считает вполне допустимым, что выражение «Гость из будущего» относилось первоначально к доктору Гаршину и под «будущим» следовало понимать планируемую общую жизнь в Ленинграде. Только вот беда: после драматического разрыва поэтесса вычеркнула из своих рукописей все, что имело отношение к Гаршину, в том числе даже обращенные к нему посвящения.

А в 90-е годы семья Пуниных, удивив всех, вдруг заявила, что Гость из будущего — это не кто иной, как скончавшийся в 1953 году Пунин, и выступила с требованием, что именно его должны считать (так патетически была сформулирована претензия) главным «адресатом и героем лирики Ахматовой» (см., например, статью в журнале «Звезда», № 1 за 1995 год). Растущее число возможных «гостей» Фонтанного дома немного напоминает спор семи греческих городов за право считаться родиной Гомера — и в этом смысле действительно может служить свидетельством бессмертия Ахматовой. С другой стороны, непременное желание привязать этот образ к конкретной личности затрудняет понимание