– А я хотела быть учительницей или артисткой. Конечно, сейчас есть возможность учиться, власти не запрещают. Но с кем я оставлю маму? Первый год одежды для работы в лесу не было, а работа сучкоруба не из легких – целый день по колено в снегу. Мама простудилась, теперь едва переставляет ноги, да и легкие… Я уж думала, одна останусь.

– Она у вас очень строгая и молчаливая.

– Что вы, она очень добрая и разговорчивая. Просто… Вам я могу сказать. Когда нас арестовали и посадили на поезд, мама решила, что никогда, до самой смерти не скажет ни слова по-русски. И все эти годы слово держит.

– Да. Жизнь, – не мог Алексеев сказать, что он против того, чтобы ссылали женщин и детей, и понимает Августу Генриховну, не мог, как коммунист, обсуждать и осуждать действия партии и правительства.

Проводив Марту до самого барака, пожелал спокойной ночи, подождал, пока за дверью затихнут ее шаги, и двинулся в село. Отошел недалеко, и тут же дорогу преградил высокий немец, тот, что не хотел говорить, в какой комнате живет Марта. Широко расставив ноги и подбоченившись, он с угрозой сказал:

– Больше здесь не появляйся, а то голову оторву.

– Не говори гоп, пока не перепрыгнул, – Алексеев обошел немца и продолжил путь.

Вслед раздалось:

– Марту забудь, а то пожалеешь.

Лучше бы немец этого не говорил, следующим же вечером Алексеев был у Марты и на этот раз от чая не отказался. Рассказывал о своем дедушке – какой он был шаман, об отце, матери, об учебе в Якутске… Спрашивала Марта, Августа Генриховна молчала, но слушала с интересом.

Вышел, уже было темно. Но фигуру человека, выступившего из-за угла, заметил и ловко увернулся от удара. Увернулся и от следующего, причем сам нападавшего не бил. Но когда пропустил удар в лицо – разозлился, и тут уж драка началась настоящая. Алексееву удалось провести удар в живот и, когда нападавший согнулся, сбить его с ног. Добивать не стал, дал противнику подняться… Тут их обступили выбежавшие из бараков спецпереселенцы и, узнав Алексеева, охнули и дружно стали выговаривать сородичу:

– Ты что, Андрей, делаешь? Ты понимаешь, на кого напал? В тюрьму захотел?

– Ну и пусть. Отобрали у нас все. Теперь и невест отбивают. Что, вообще не жить?

– Марта тебе согласия не давала.

– Все равно пусть не ходит.

К Алексееву подошел пожилой немец:

– Вы извините его. Молодой, глупый. Мы все извиняемся.

– Как его зовут?

– Андрей Гарейс.

Подбежала Марта:

– У вас кровь. Вам помочь?

– Все нормально. Я пойду. До свидания?

– Вы извините, что так получилось.

– Да ничего страшного. Спокойной ночи!

Он не слышал, как после его ухода спецпереселенцы стыдили Гарейса:

– Мы так хорошо жили с местными, теперь из-за тебя все рухнет. Нас и так обзывают фашистами.

– Так что теперь, вообще не жить?

– Человеком надо быть. Человеком! Тогда и относиться к тебе будут по-человечески.

– Он твою фамилию спросил, завтра точно в райцентр увезут. Могут под такую статью подвести…

– А не увезут, так изобьют. Видели его грузчиков. Боже, так мирно жили.

Алексеев шел, сплевывая кровь, но злости не было, он не дрался со школьных времен и сейчас был доволен собой – не забыл, чему учил его Николай, с которым он подружился с первого класса. Он не только не уступил Гарейсу, наоборот, в конце драки перевес был на его стороне. Разумом он понимал, что вляпался в неприятную историю, все же у него такая должность, да и возраст – скоро будет тридцать, но вот сердцем… Алексеев подпрыгнул и издал воинственный клич.

Мать испуганно охнула, когда он вошел в дом:

– Что с тобой?

– Подрался.

– С кем? Из-за чего?

– С немцем, с Гарейсом. Из-за Марты Франц, я говорил тебе о ней.

– Но ты же не напал на него первым?

– Конечно, нет. Он налетел на меня из-за угла.

– Немец был здоровее тебя?

– Вот такой, – показал Алексеев.

– У него на лице тоже остались следы?

– Да еще какие. Победа была на моей стороне.

– Вот и молодец! В детстве ты много болел, мы с отцом сильно переживали из-за этого. А когда переехали с тобой сюда, дядя стал брать тебя на охоту и ты окреп. За хорошую девушку не грех и подраться, так уж устроено в природе. Кто знает о драке?

– Одни немцы.

– Они будут молчать. Не говори о драке Николаю, а то он прибьет этого Гарейса, достанется и другим.

– Не скажу.

– Садись, будем пить чай. А синяки сойдут, я рада, что ты можешь постоять за себя.

Алексеев обнял мать.

– Ты у меня самая умная.

– Жалко, что не выполняешь свои обещания.

– Какие? Я что-то не помню.

– Ты обещал познакомить меня с Мартой. Прошел год. Когда я ее увижу?

– Знаешь, мама, все так сложно.

– А в любви просто не бывает. Нельзя быть таким нерешительным. Может, эта драка поможет тебе?

– Скорей всего, нет. Посмотрим. Но Гарейсу она ничего не обещала. Случайно услышал.

– Вот видишь. Торопись, пока она свободна. Должна же я понянчить внуков. Маленькие детки так вкусно пахнут, – Матрена Платоновна закрыла глаза, словно вдыхала запах внуков.

Утром глянул в зеркало – губы опухшие, под глазом синяк, но делать нечего, надо было идти на работу. Вышел пораньше, чтоб никого не встретить.

Первым его синяки увидел Николай.

– Кто это тебя, Ганя? Скажи, кто? Я его убью!

– Никто, сам упал. Вечером вышел, крыльцо в снегу, поскользнулся, а руки были в карманах, вот и ударился лицом о ступеньки. Хорошо, нос не сломал.

Если Николай поверил его рассказу, то Ножигов похвалил:

– Складно врешь, Гавриил Семенович. Ты кого покрываешь? Фашистского выродка? Пиши на Гарейса заявление и сегодня же отвезу его в райцентр. Такая сволочь должна сидеть в тюрьме до конца жизни.

– Какого Гарейса? О чем ты говоришь, Леонид Мартынович? Что-то не пойму.

– О том, что на коммуниста напал спецпереселенец. И я должен принять меры. Это выпад не только против тебя, но и против всей партии.

– Я не понял. На кого он напал?

– Да на тебя! На тебя! Что ты дурочку корчишь?

– Ты чего орешь? – разозлился Алексеев. – Во-первых, выбирай выражения, а во-вторых, повторяю, я упал с крыльца. Свидетель – моя мама. Если интересно, как это было, спроси у нее. Все! Извини, мне работать надо, – Алексеев поднялся, шагнул к двери. – Боюсь, не успеем до морозов перевезти в склад груз с берега.

Ножигов тяжело поднялся, оперся руками о стол:

– Добренький? Я понимаю, как человеку, тебе, может, жалко этого засранца, но ты коммунист, ты должен проявить беспощадность к любым вылазкам антисоветского элемента.