И на миг у многих появилось странное ощущение, что совсем скоро что-то должно измениться и маленький, тесный мирок сельской общины, в который так неожиданно и грубо вторглась смерть, уже никогда не будет прежним.

Глава 5

Лето кончилось. Осенние дожди в тот год зарядили необычно рано, так что сено не успели убрать окончательно, и рачительные хозяйки в деревне горестно вздыхали – опять придется зимой скотину резать!

После случившегося Гвендилена сильно изменилась – стала тихой, задумчивой и словно устремленной вглубь себя. О том, чтобы отправить ее в монастырь, речь не шла – по крайней мере, до следующего года, когда истечет срок траура, но девушка и так почти перестала выходить из дома, шутить, смеяться, бегать на деревенские танцульки…

Она жила как прежде – ела, спала, помогала матери по хозяйству, – но почти не замечала происходящего вокруг. Все это больше не имело для нее никакого значения. Лишь иногда, застывая перед зеркалом, она подолгу всматривалась в свое отражение. Даже самой себе она не смогла бы признаться, что каждый раз втайне надеялась увидеть ту зеленоглазую красавицу, что когда-то смотрела на нее из глубины озера Трелоно!

Но лицо в зеркале оставалось таким же, как раньше, только в глазах появилось новое выражение – одновременно горестное и жестокое. Уголки губ опустились, щеки залила бледность, волосы повисли безжизненными прядями, будто пакля… Гвендилена с досадой отворачивалась. Смотреть на себя, такую жалкую и некрасивую, было неприятно. Хотелось разбить зеркало или, по крайней мере, спрятать его подальше, но проходили дни, и девушка снова с тайной надеждой всматривалась в холодное равнодушное стекло – а вдруг?

Мать разом сникла и постарела. Работала она старательно, но все валилось у нее из рук. Выстиранное белье нередко оказывалось в пыли, сваренный суп – разлит по столу, рубаха – сшитой сикось-накось… Иногда она, забывшись, окликала Айю, а потом начинала плакать тихо и безутешно.

Бывало, Гвендилена ловила на себе острый, сухой, почти ненавидящий материнский взгляд. «Ты должна была оказаться на ее месте! – говорили ее глаза. – Почему ты жива, а ее больше нет?» Ответить было нечего, и девушка опускала голову. Она боялась, что мать рано или поздно догадается, что произошло на самом деле…

Или уже догадалась, но не хочет говорить об этом.

Отчим все чаще пропадал в кабаке. Не то чтобы смерть падчерицы так уж сильно опечалила его, но, видно, жизнь в доме, похожем на склеп, скоро опостылеет кому угодно.

Когда осенние дожди сменились метелями, мать и вовсе перестала вставать с постели. Она гулко кашляла, и порой на платке, которым она вытирала губы, расцветали алые пятна крови. Деревенская знахарка Милва отпаивала женщину травяными отварами, но каждый раз, когда она приходила в дом, Гвендилена читала на ее лице, что все труды и хлопоты бесполезны.

Так и вышло. Когда мать умерла, за окнами завывала вьюга, и ветер швырял колючую снежную крупу. Мать задыхалась и кашляла, ночь казалась нескончаемо долгой… Когда к рассвету измученная женщина наконец затихла, ее лицо разгладилось и стало таким спокойным и умиротворенным, словно она сама была рада, что для нее все кончилось.

Потом были похороны – на этот раз тихие и скромные. Зимой многие сельчане стараются не выходить из дома без особой надобности… Могильщик ворчал, что трудно рыть могилу в промерзшей земле. Пришлось разводить костры, чтобы отогреть ее хоть немного, и отчим был вне себя из-за того, что похороны обошлись ему дорого.

На поминках он сильно напился и в первую же ночь попытался влезть в постель Гвендилены. По обычаю, после похорон огни в доме не гасили, и в мерцающем свете масляной лампы красное лицо, бессмысленно вытаращенные мутные глаза и слюнявый рот казались особенно отвратительными. От запаха перегара, лука, гнилых зубов и пота девушку чуть не вырвало. В первый момент она оцепенела от неожиданности, страха и отвращения, но быстро взяла себя в руки. Злость придала ей решимости… Откуда только силы взялись!

Молча, с каким-то холодным ожесточением, словно отчим был не человеком, даже не животным, а каким-то грязным предметом, который неизвестно почему оказался не на своем месте, Гвендилена вытолкала его из постели и уже метнулась было за отцовским охотничьим ножом, по старой памяти висящим на стене, но этого не понадобилось. Отчим свалился на пол и захрапел, а она просидела до утра, забившись в угол и сжимая нож в руках.

На следующий день Кирдал даже не вспомнил о ночном происшествии… Или только сделал вид, что не вспомнил. Вел себя, во всяком случае, как ни в чем не бывало – ел, громко чавкая и отрыгивая, храпел во сне, ворчал из-за расходов… Хотя это уже скорее по привычке.

Гвендилена тоже делала вид, будто ничего не произошло. Она молча ставила перед отчимом тарелку с едой – и так же молча убирала, подметала полы, стирала белье… Но дверь в каморку, что прежде она делила с сестрой, теперь припирала кочергой и отцовский нож всегда клала под подушку.

Правда, все предосторожности оказались излишними. Попытку овладеть ею насильно отчим больше не повторял. К тому же у него было немало иных забот – дела в лавке шли все хуже и хуже. Неизвестно, что стало тому причиной – то ли угрюмый вид вечно пьяного Кирдала, стоящего за прилавком, отпугивал посетителей, то ли просто не до покупок стало сельчанам в долгую голодную зиму…

Большую часть времени лавка пустовала. В конце концов отчим продал ее трактирщику Гаверу – точнее, просто уступил в обмен на неограниченный кредит в его заведении. Тот давно собирался расширять свое дело… Однажды, когда Кирдалу было нечем расплатиться за выпивку, сделал ему заманчивое предложение, и они тут же ударили по рукам.

С тех пор его жизнь превратилась в нескончаемый праздник. День начинался с утреннего опохмела и заканчивался ночной попойкой в кабаке. Быстро нашлись друзья-собутыльники, тем более что выпивкой он делился охотно. В каком-то смысле отчим стал совсем другим человеком, и вовсе не таким скупердяем, как раньше! Разумеется, это означало скорую и неизбежную нищету, но он не думал, что будет дальше, жил сегодняшним днем…

И возможно, впервые в жизни был счастлив.

Однажды, в середине зимы, вскоре после праздника Йома, он возвращался из кабака, но до дома так и не дошел – упал в сугроб и замерз. Отчего-то новоявленные друзья не пошли проводить его, как