Про струны я выдумал.

Чтобы молчание не затягивалось, Питрич предлагает запечь картошку в фольге. Он с таким энтузиазмом кладет картошку в золу, будто всю жизнь только о том и мечтал – печь на углях картошку в лесу в Бранденбурге.

А когда он говорит: «Пока картошка печется, мы поиграем во что-нибудь все вместе», – я не выдерживаю и ухожу.

Йорг уже лежит в постели и собирает кубик Рубика.

– Я сегодня видел в лесу оленя, – говорит он.

– Дитмара?

– Что?

– Олень не просил мне чего-нибудь передать?

– Ну ты и странный. – Из уст Йорга это почти комплимент. Его пальцы ловко крутят разноцветные сегменты, кубик щелкает в духоте сонной хижины. Я открываю окно, впуская свежий воздух и смех других. До нас доносится и хохот Марко.

Мне снова вспоминается поход. Как Марко что-то втолковывал Йоргу у него за спиной. Я раздумываю, не спросить ли, чего Марко от него хотел. Слишком долго раздумываю.

Йорг откладывает кубик и натягивает одеяло до подбородка.

– Мы с папой ходили на Троицу в поход по Гарцу, – говорит он, громко и уютно зевая. – Хотели подняться на Брокен – на самую вершину. На полпути погода испортилась, поднялся сильный ветер, начался ливень. Мы были готовы к непогоде, но не к такой. Чем выше мы поднимались, тем сильнее дул ветер. Но мы решили не сдаваться, даже когда… даже когда уже перед самой вершиной я… поскользнулся и… а еще мой рюкзак, оттуда все… выпало… Такой ветрище… Не сдаваться и…

Я жду, когда Йорг починит фразу и завершит ее, но он уже поднялся на вершину храпа.

Интересно, чем заканчивается история? Йорг с отцом не сдаются и находят на вершине укрытие от непогоды, промокшие до нитки, но довольные, и у Йорга прибавляется еще один значок на старом рюкзаке, с которым лазили по горам еще его отец и дед.

Истории, которые я себе представляю и выдумываю, всегда заканчиваются лучше, чем в реальной жизни или в дурацкой школе. В воображаемых историях жизнь лучше. В этой истории я хоть и ворчун, но внушаю некоторую симпатию, а Йорг – жертва. А финал я еще не придумал.

Некоторые истории мне даже не выдумать лучше, чем в жизни. У истории моих родителей никогда не бывает счастливого конца. Хотя к лучшему, что они расстались.

На окне болтается древняя рваная сетка от комаров. В дырки пролезла бы даже небольшая лошадь. Но я все равно оставляю окно открытым: в комнате слишком душно. Зато я обрабатываю все спреем от комаров: себя, одеяло, храп Йорга.

Ночь трещит и шуршит. Голоса у костра доносятся будто издалека. Подо мной причмокивает во сне Йорг. Если бы я решил выдумать про него хорошую историю, мне пришлось бы поменять кое-что из реальности. Отец у него, судя по рассказам, хороший – пусть остается. Йорг пусть бы больше говорил, стал бы смелее. Нашел бы себе союзников. Вместе мы сила, ведь так? Я стал бы его союзником (а еще стал бы смелее и меньше говорил). Мы были бы друзьями-аутсайдерами, а не просто случайными соседями по хижине.

Чем больше таких деталей я себе представляю, тем менее правдоподобным становится такой Йорг и счастливый конец его истории.

«Сосредоточься!» – велю я себе голосом мамы. На том, что происходит здесь и сейчас, на реальности, в которой мы с Йоргом не дружим, а вожатые пересчитали всю картошку в фольге, и две картофелины никто не съел. А может, кто и съел, но не мы с Йоргом.

Я лежу в темноте и грущу. В горле у меня ком. Не из-за Йорга. Не из-за похода. Не из-за дурацкой природы. И уж точно не из-за картошки. Даже не знаю, из-за чего.

Я слышу множество шорохов, какие может издавать только природа теплой ночью в лесу. В окно светит луна, а под окном сидит волк.

Про оленей я все выдумал. Но этот волк выглядит чертовски настоящим. Волк большой, волк худой, волк серый. Волк облизывает морду. Смотрит желтыми глазами.

Волк пыхтит, как чайник.

Я хочу встать и убежать, но мне так страшно, что я не могу пошевелиться. Может, и к лучшему: если на тебя напал медведь, притворись мертвым. Я закрываю глаза и притворяюсь мертвым.

Когда я снова их открываю, поют птицы, храпит Йорг. Я осторожно встаю и отваживаюсь спуститься с кровати.

А волка и след простыл.

VIII. Желть

Завтракаем мы за длинными столами на улице в компании ос. На столах вырезали свои имена прошлые лагерные смены. Из маленького радио дребезжат «хиты», бывшие популярными за тысячу лет до нашего рождения. На автобане А2 пробка.

Повар сварганил на завтрак нечто желтое и пудингоподобное. Я воображаю, что он здоровается только со мной.

Напротив меня сидит Йорг. Он ест, целиком погрузившись в себя, низко склонившись над миской, словно изобретатель, которому осталось несколько последних штрихов, чтобы закончить изобретение. Только один раз он поднимает голову и смотрит на меня. Будто хочет что-то сказать. В глазах у него усталость, он ничего не говорит.

Я размышляю, не рассказать ли ему о волке, но не хочу, чтобы слышали другие, и откладываю рассказ на потом.

Интересно, что моя желть сладкая, а вот сидящая рядом со мной Бениша утверждает, что ее желть соленая, и предлагает мне попробовать.

Я бы с огромным удовольствием попробовал, но говорю:

– Нет, спасибо.

– Ну ладно, – пожимает плечами Бениша.

Близнецы Дрешке садятся справа и слева от Йорга. Они преувеличенно вежливо здороваются и, уже усевшись, спрашивают, свободно ли здесь. И собирается ли Йорг это доедать. «Это» – в смысле желть.

Йорг прочищает горло.

Дрешке-1 забирает у Йорга желть.

Дрешке-1 съедает порцию Йорга. Непохоже, чтобы еда ему нравилась. Просто он действует по плану. Дрешке-2 сидит рядом и смотрит по сторонам.

Те, кто всё это видел, ничего не говорят. Я тоже молчу. Молчу в ярости, но это еще никому не помогало. Бениша встает и идет к столу вожатых.

Близнецы Дрешке сматываются.

Бениша возвращается.

Я спрашиваю, что сказали вожатые.

– Чтобы мы сначала пытались решать конфликты самостоятельно, прежде чем идти к ним, – отвечает она.

– Вот странно, да? – недоумевает Йорг. – На кой им чужая еда? Там ведь бактерии и вирусы. Противно же.

У нас за спиной Марко с близнецами дают друг другу пять.

На моем месте в 1999 году сидел некий