пророческого и исторического. Обратимся же тогда к событиям, поведанным в Bellum Judaicum. Вместе со священным писанием, которым она вдохновляется, «История иудейской войны» Иосифа Флавия является для нас источником источников[70].

1. «Бедный Иерусалим»

[…] и не пожалеет око Мое, и Я не помилую тебя.

Иез. 5:11

Март-сентябрь 70 года нашей эры: шесть месяцев длится осада Иерусалима под командованием Веспасиана, которую доведет до конца его сын Тит – решающий момент в ходе первой иудейской войны, завершившийся падением крепости Масада в 73 году.

Безжалостная стратегия Тита заключалась в том, чтобы лишить осажденных резерва еды и воды, не препятствуя большим массам пилигримов входить в город для привычного посещения Храма по случаю праздника Песах, но не позволяя им выйти: план остроумный и невероятно эффективный, так как, несмотря на бойню, большая часть погибших была вызвана не сражениями, а голоданием. И в самом деле, как только город пал, вошедшие в него в поисках наживы римляне «нашли в домах мертвыми целые семьи и комнаты, переполненные жертвами голода»[71]; неурожай и меч принесли много горя: «никогда рука человеческая или божья не вызывала такое количество жертв»[72].

В опустошенном и осажденном Иерусалиме зажиточная жительница Ветезубы в Перее, Мария, в попытке скрыться от римских легионов – в числе многих – оказывается в нищете и лишенной тех малых припасов, что ей оставались, по вине мятежников. В отчаянии при виде ее маленького чахнущего ребенка, которому она не в состоянии помочь, мать принимает ужасающее решение. Не будучи в состоянии накормить его, она решает, что дитя станет ее пищей:

Бедный сыночек, какой судьбе должна я тебя предоставить посреди войны, голода и мятежа? Нам нечего ждать от римлян кроме рабства, даже если бы мы смогли дожить до их прихода, но голод поглотит нас до того, как мы превратимся в рабов; в то время как оба они, римляне и голод, лишь меньшее из зол по сравнению с мятежниками[73].

Произнеся эти слова, Мария убивает малыша, жарит его и съедает половину, спрятав остальное в качестве запасов. Но вскоре мародеры, привлеченные «мерзостным запахом» мяса, о происхождении которого они пока не знают, врываются в ее дом, чтобы поживиться. Несчастная мать сохранила «хорошую порцию и для них» и приглашает их к столу, показывая останки расчлененного тела своего сына:

…неожиданно парализующая дрожь прошла по телу этих мужчин, и подобное зрелище ввело их в ступор. «Это – мой ребенок, – сказала им женщина, – это я сделала с ним. Ешьте, как отведала его и я. Вы не боязливее женщины и не сострадательнее матери»[74].

Но даже бунтовщики, не знающие меры и привыкшие к всевозможным зверствам и жестокостям, не смеют притронуться к телу младенца и покидают жилище «в дрожи», отказываясь от пищи: «это было единственным злодейством, которым у них не хватило смелости запятнаться».

2. «Ешьте, как отведала его и я»

Что было дальше?

Новость о содеянном Марией быстро распространяется среди врагов и за пределами городских стен. Некоторые римляне «сомневаются», другие выказывают «знаки сострадания», в то время как остальные чувствуют «еще большую ненависть к иудеям».

Тит заявляет, что «невинен пред Богом». Эту точку зрения разделяет и Иосиф Флавий, вложивший в уста своего героя следующие слова оправдания: во всем виноваты иудеи, потому что они предпочли «мятеж договору, войну миру, голод достатку и благоденствию, и начали своими собственными руками поджигать Храм, который римляне старались сохранить ради них», и в конечно итоге, следуя логике, «были достойны подобной пищи».

Что значит «были достойны подобной пищи»? Почему, комментируя антропофагию Марии, Тит уверяет, что «подобное деяние больше впору отцам, не желающим опустить оружие после многих ошибок, чем матерям»?

А потому – как буквально повторяет совсем в другом контексте и «Гренландская Песнь об Атли» (исл. Atlakviða), одна из героических поэм, входящих в состав «Старшей Эдды», – что лишь жестокий, зверский и отважный человек, принуждающий других к истреблению («дающий твоим воинам мечи»), «бесстрашный воин», может «без проблем переварить человеческие трупы, съесть их за столом и потом испражниться»[75].

Чтобы питаться человеческой плотью, необходима жестокость, но особенно смелость (направленная, понятным образом, на самые большие злодеяния). Слова, что Мария обратила к солдатам – «Вы не боязливее женщины и не сострадательнее матери»[76], – указывают на две главные характеристики антропофага: безжалостность и смелость.

То есть Мария жестока? Почему съела и она? Чтобы выжить?

Нет, не только ради выживания: женщина «была поглощена бешенством еще большим, чем голод»[77].

Этими скудными словам Иосиф Флавий проводит черту между детоубийством и жестом антропофагии, вызванным необходимостью. Более того, родительница не убивает первого встречного и не питается трупами, грудами лежащими на улицах, а решает принести в жертву плод чрева своего.

Мать решается на этот поступок не только из-за нужды, но будучи в состоянии слепого гнева и, не стоит забывать, испытывая сострадание к будущему ребенка. Писатель повествует нам не столько о бесчеловечной матери, сколько о женщине в плену у страха, которая приносит в жертву ребенка на пике отчаяния, отдавая себе отчет в том, что, умри она сама от голода, не выжил бы и ее малыш.

«Счастлив тот, кто был убит до того, как его настигла жестокая голодная смерть» заявляет, к тому же, сам Флавий; или, как декламируют строки «Плача пророка Иеремии», оплакивающие предыдущую осаду Иерусалима: «Умерщвляемые мечом счастливее умерщвляемых голодом, потому что сии истаевают, поражаемые недостатком плодов полевых» (Плач. 4:9).

Ну а мятежники, что «не съели», значит, невинны?

Нет, отказ их не оправдывает, вот что говорит им Мария: «если вы брезгуете и бежите от моей жертвы, тогда будет так, будто я отведала его за вас, и остатки останутся мне»[78].

Даже если мятежники побрезговали питаться человеческой плотью, по сути, они уже напитались ею сполна: своеволием они довели иерусалимский народ до этого отвратительного состояния. Этой же логике следует утверждение Тита, согласно которому антропофагия была «больше впору отцам в доспехах». Ясно, что образ Марии, женщины в отчаянии, безумной и, по сути, милосердной, играет здесь особенную роль. Он является не столько актом сострадания, сколько аргументом обвинения по отношению ко всему народу иудейскому, осмелившемуся направить оружие против Рима: отчаяние Марии направлено на то, чтобы единолично обвинить восставших в произошедшем. Не случайно рассказчик говорит нам, что, как только новость об «этой мерзости» разошлась по всему городу, все были в ужасе, «будто бы они сами ее совершили»[79].

Эта коллективная вина является ключевой в оправдании коллективного гнета. Итогом материнской трапезы оказалось разрушение Иерусалима: Тит «позаботился о том, чтобы грешное злодеяние матери людоеда было похоронено под руинами своей родины, дабы стереть с лица земли город, в котором матери могли питаться подобной пищей»[80].

Итак, Священный Иерусалим был совершенно сравнен с землей, солдаты подожгли «архивы, Ковчег, зал Синедриона и район по имени Офель. Пожар разошелся вплоть до дворца Елены, и огонь охватил улицы и дома, переполненные трупами жертв голода»[81]. Храм был разрушен, и население уничтожено: «Так, на второй год правления Веспасиана, Иерусалим был захвачен, шел восьмой