трэш, где вам показывают, как звезды на яхтах в Сен-Тропэ занимаются любовью. А у меня там небольшая страничка, где я рассказываю о книгах. И мне это интересно. Это как если бы я был там тайным пассажиром, подпольным литературным дилером, понимаете? Вот так.

Для вас есть разница между журналистикой и литературой?

Это не одно и то же. Помните, Оскар Уайльд говорил, что разница между журналистикой и литературой в том, что журналистику читать невозможно, а литературу никто не читает. Поэтому… Я склонен… Да, в общем… Наверно, все дело в том, есть ли у человека воображение. Поскольку у меня воображения нет, я не могу написать ни «Гарри Поттера», к примеру, ни «Властелина колец». Мне остается только присматриваться к окружающей жизни, что, собственно, делали и Бальзак, и Золя и что французы вообще очень любят делать: просто записывать все, что видят: разговоры, запахи, краски, — с тем, чтобы потом перейти к разговору о своей эпохе, о своем времени, все время подглядывая и записывая, почти как шпионы.

И в этом смысле журналист не есть противоположность романисту. Когда я решил написать вымышленную историю, которая происходит в ресторане Всемирного торгового центра утром одиннадцатого сентября, я был вынужден вести свое расследование, собирать материал, в точности как журналист. Я провел много месяцев в Нью-Йорке, кружил, как стервятник, вокруг «Граунд Зеро», чтобы попытаться ощутить всю эту болезненную обстановку. Так что, наверно, журналистская работа в таких случаях предшествует написанию романа. Зато когда я наконец оказываюсь перед компьютером или перед своими заметками, когда начинаю собственно писать, то тут я, пожалуй, перестаю быть журналистом и занимаюсь главным образом формой, музыкой слов, выстраиванием текста, психологией, юмором, эмоциями и так далее. Конечно, этим занимаются и некоторые журналисты, в частности новые американские журналисты Том Вулф, Хантер Томпсон, но это все-таки, скорее, работа настоящего писателя, романиста. В принципе, у журналистов просто нет времени оттачивать форму так, как им хотелось бы.

Раз уж вы заговорили о своем новом романе, «Windows on the World», то хочется спросить, почему вы выбрали эту тему? Конечно, сама тема очень серьезная и важная, но все-таки временами возникает мысль, не спекуляция ли это, слишком уж она модная.

Да… Приходится признать, что с моей стороны тут есть доля нездорового любопытства и постыдного оппортунизма — заинтересоваться событием самым нашумевшим, самым зрелищным из всех, какие произошли в мире с начала двадцать первого века. Это… Это было искушение, перед которым я не смог устоять. Меня завораживают книги, к примеру, английского писателя Джеймса Грэма Балларда, где сплошной трэш и нагромождение всяких жестокостей. Он просто сумасшедший, пишет только о катастрофах, об апокалипсических ситуациях. Точно так же я люблю поп-арт и Энди Уорхола с его электрическими стульями и т. п. Наверно, меня притягивает ужасное, как и многих людей моего поколения. Потому, скорее всего, что мне повезло и я никогда не сталкивался вплотную с насилием, рос в самой комфортной обстановке, в благоприятной среде. Отсюда, возможно, и эта тяга к насилию в искусстве, при условии, естественно, что сам я сижу в кресле и катастрофа происходит не со мной. Я, разумеется, должен находиться в полной безопасности. Поэтому вы правы, тут, несомненно, есть элемент непристойного влечения к зрелищу смерти, страдания, пламени, когда стальные опоры начинают сгибаться и две самые мощные, самые грандиозные башни нашей планеты превращаются за час сорок пять минут в груду развалин. Мне кажется… Простите, я скажу вещь очень-очень скандальную: мне кажется, что в этом событии есть своя красота, как есть красота в ужасающих описаниях 29 маркиза де Сада или Данте. Когда читаешь Данте, чудовищные картины «Ада» приближаются к этому. В общем, этот момент присутствует, но с другой стороны… С другой стороны, есть причины куда более важные: я хотел написать об историческом событии, о чудовищной трагедии, чтобы постараться понять, почему первая мировая держава сегодня не выдерживает и раздает удары направо и налево, ну, и попытаться представить себе, как отразится этот кошмар на образе жизни Запада в целом. Знаете, во Франции есть ненормальные, которые думают — и говорят, — что катастрофы одиннадцатого сентября в действительности не было. И в Германии тоже такие нашлись. Они пишут книги и доказывают, что ничего не произошло, что американцы сами все это устроили и так далее. Что это заговор. Находятся люди, которые говорят, будто это сделали русские. Я тут видел недавно одну израильтянку, израильскую шпионку, которая утверждала, что организовал все не Бен Ладен, а Путин.

Неужели?

Все видели, как рушатся на глазах башни из стекла и стали, видели, как в эти башни врезаются самолеты, но никто не видел там людей. Почему? Потому что Америка приняла решение не показывать трупы, запретить демонстрацию всех фотографий и видеозаписей с телами погибших. Это было, разумеется, вполне правомерно — хотя бы из уважения к жертвам, но, кроме того, американцы расценили сам теракт как объявление войны, и военная цензура наложила запрет на показ отснятых кадров. Результат: это событие абсолютно не из человеческой жизни. Это событие архитектурное, на него смотрят вот так, но там нет ни слез, ни любви. Мы видим только здания. И я считаю, что в такой ситуации роль литературного вымысла — воссоздать человеческие судьбы, вернуть в башни людей. Людей, которые пришли туда позавтракать, ели сладости вместе со своими детьми, говорили о всякой ерунде, ссорились или любили друг друга и так далее… Или просто пришли на работу. И потом… в этом теракте есть еще одна совершенно уникальная вещь — способ, каким он был осуществлен. То есть… я считаю, что… Вы только представьте себе этот ресторан, самый фешенебельный в Нью-Йорке и, в некотором смысле, в мире, ресторан, куда пускали только по специальным карточкам, где клиентура была самая что ни на есть избранная, люди роскошно одетые, элегантные, в галстуках и так далее… Сто семьдесят один человек! И вдруг у них под ногами оказался «боинг-777»! Ничего подобного никогда прежде не случалось и, наверно, не случится. Событие уникальное, единственное в истории. Для любого писателя это невероятное искушение. Мне кажется, башни-близнецы — так же, как, если угодно, «Титаник», — для романиста колоссальный соблазн. Потому что это замкнутое пространство, причем в супергламурном, суперроскошном месте, куда вдруг вторгается чудовищное насилие, совершенно невообразимое, немыслимое… И… И нет ни фильмов, ни фотографий, ничего, кроме немоты перед случившимся. Ну и… Так перед ужасами Шоа или другими страшными трагедиями человек невольно спрашивает себя: имею ли я право