Шрифт:
Закладка:
«Любовь к тебе — вот тот воздух, которым я дышу. Она не даст мне задохнуться. Нигде. Никогда».
В душе у Ольги уже давно шла тяжелая борьба. Сердце ее разрывалось между стремлением совершить алию и привязанностью к Федорову. Он вселял в нее уверенность, хорошо понимал ее и уважал. Он был прекрасным другом. Но она знала, что брак с русским гоем был бы слишком большим ударом для ее семьи. Кроме того, она догадывалась, что жизнь в Палестине может обернуться для Сергея кошмаром.
«Есть вещи сильнее, чем любовь», — сказала Ольга и улыбнулась одной из тех своих улыбок, с помощью которых ухитрялась смягчать самые жестокие слова. Федоров уже достаточно хорошо изучил ее улыбки, но все равно часто не мог понять, смеется ли она от души или это просто игра и насмешка. Улыбчивость Ольги сбивала с толку многих ее собеседников, которые и не догадывались о ее решительности и убежденности. Ее манера говорить менялась только во время открытой ссоры. Тогда она чуть-чуть хмурила брови, взгляд ее становился прямым и колючим, а голос твердым и резковатым. Федоров любил эти моменты. В гневе Ольга казалась ему особенно привлекательной. Ему очень нравилось наблюдать, как ее темные глаза становятся еще темнее, брови сдвигаются, щеки розовеют, тяжело дышит грудь. И не было для него большего наслаждения, чем крепко прижать ее к сердцу в такие минуты, покрывая жаркими поцелуями ее раскрасневшееся личико и карие глаза.
С каждым днем он любил ее все больше и больше, их отношения уже давно перестали быть платоническими. В конце первого курса Ольга даже опасалась, что забеременела. Тревожные мысли на время выбили девушку из колеи. Она даже стала хуже учиться на курсах. «Если ничего не предпринимать, — с ужасом думала Ольга, — я даже курсы не смогу закончить». Действительно, положение ее было трудным. Одна, в чужом городе, далеко от родных и друзей. Спасла ее только работа в родильном доме. Постоянная занятость и необходимость облегчать чужое горе отвлекали ее от мрачных мыслей и заставляли забывать о себе. В те дни она буквально пропадала на работе, а кроме того, ухаживала за брошенными младенцами у себя дома. Несмотря на всю ее твердость и врожденный оптимизм, в ней часто закипала обида на жестокость и несправедливость жизни. Разве младенец, которому исполнился один день, виноват в том, что родился у четырнадцатилетней матери? Почему новорожденная девочка должна страдать оттого, что ее мать-горничную выгнали из господского дома? В чем вина ребенка, родившегося у революционерки, которая уже во время беременности знала, что отдаст его на воспитание? Ольга сталкивалась с подобными случаями почти ежедневно, и сердце ее разрывалось от боли и сочувствия как к несчастным малюткам, так и к их обездоленным матерям.
Глава шестая
«Визит»
Однажды Ольга получила от отца довольно необычное письмо. Содержание его предыдущих писем, написанных на библейском иврите и полных предвидений и мечтаний, всегда сводилось к пространным описаниям Палестины и трудностей, которые приходилось преодолевать поселенцам.
Теперь же он просил ее приехать — сестра Фанни была беременна, и отец надеялся, что Ольга примет у нее роды. Два года назад Фанни родила мертвого ребенка, и повторения подобного несчастья нельзя было допустить.
На такую просьбу Ольга не могла ответить отказом. Сперва ее сердило, что Фанни не обратилась к ней сама, хотя они и переписывались. Но, поразмышляв, она оценила деликатность сестры: Фанни знала о ее романе с Федоровым и не хотела вмешиваться в жизнь сестры. Ольга прекрасно понимала, что именно чувство к Сергею удерживает ее от переселения в Палестину. Понимала она и то, как тяжело отцу — вся семья ведет трудную жизнь в Палестине, а его любимая дочь сидит в Петербурге, да еще поддерживает связь с гоем.
Вместе с отцовским письмом пришло и решение: Ольга поедет в Палестину на месяц, а потом вернется. Или подумает, что делать дальше.
Дорога заняла около двух недель. На корабле преобладали паломники, в том числе старухи, мечтавшие окунуться в святые воды Иордана. Меньшую часть пассажиров составляли евреи, ехавшие жить на землю предков. Все пассажиры везли с собой вороха циновок, шесты для палаток, сушеную рыбу, которой должно было хватить надолго, и целые ящики зимней одежды. На Ольгу произвели впечатление еврейские дети с пейсами, с благоговением слушавшие разговоры о Святой Земле.
Днем пассажиры выходили на палубу, знакомились, рассказывали о себе. Русские паломники, в большинстве своем коренастые мужики, жевали черный хлеб с луком и чесноком, пили водку и пели протяжные песни о родных краях и широких реках. Ольга все время думала о Сергее. Ведь он один из них, а они так не похожи на ее народ! Целыми часами сидела она на палубе и писала ему письма. В письмах жаловалась на тоску, на страх встречи с незнакомой страной и с близкими, которых не видела так давно, описывала море — то спокойное, то волнующееся, как ее душа.
Впрочем, море оставалось спокойным всю неделю, особенно по ночам. Вообще, хорошая погода сопутствовала путешественникам почти все время: и в проливе Босфор, и у берегов Малой Азии, так что большую часть дня они с удовольствием проводили на палубе. Однако, когда судно стало приближаться к порту Яффы, поднялся такой сильный шторм, что невозможно было и думать о высадке, и капитан решил вернуться в Бейрут. Ольга смотрела на проплывавшие мимо горы Кармеля, и сердце ее переполняла щемяще-сладкая грусть: как же не похожи были эти неприветливые, лишенные растительности скалы на покрытые зелеными виноградниками и финиковыми пальмами холмы, описанные Авраамом Many в ее любимом романе «Любовь к Сиону»!
Когда кораблю все же удалось войти в яффский порт, он вынужден был долго держаться вдали от берега из-за продолжавшегося шторма. Посеревшее море ревело, подобно раненому чудовищу, и ощетинивалось страшной чешуей пенившихся волн, которые подбрасывали и раскачивали жалкое суденышко, как резиновый мячик. В матовом свете раннего утра отчетливо виднелись очертания городских построек и купола мечетей. Ольге казалось, что все это она уже видела: и высокие финиковые пальмы, и мечети, и маленькие домики на холме. Неужели потому, что ее
