А может быть, подумал он, это и в самом деле планировалось.

– Так что я могу сделать для вас, Арман?

– Я приехал поговорить о профессоре Эбигейл Робинсон.

Ее четко очерченные брови чуть приподнялись. Ухоженные руки легли одна на другую; он заметил, что пальцы немного сжались. Но выражение лица оставалось приветливым.

Почетный ректор была достаточно умна, чтобы изображать неведение.

– Да? А что с ней такое?

– Вы наверняка знаете, что завтра она читает лекцию в университете.

– Да, я знаю об этом.

– И одобряете то, что ее пригласили?

– Это не входит в мои полномочия – одобрять или нет. – В ее голос прокралась прохладца. Заблаговременное предупреждение. – Как и в ваши.

Он закинул ногу на ногу, ненавязчиво давая понять, что он чувствует себя в своей тарелке и не поддается запугиваниям.

Увидев это, почетный ректор поднялась и подбросила полешко в камин, отчего в дымоход взметнулся сноп искр. Это было ее ответным посланием.

Ей торопиться некуда.

– Перехожу прямо к делу, – сказал он. – По моему мнению, эту лекцию не следовало разрешать. Но раз уж такое произошло, то полагаю, что ее надо отменить.

– И вы с этим приехали ко мне? При всем желании я ничего не смогла бы сделать. Вы знаете: моя должность – исключительно номинальная. Реальных полномочий у меня нет.

– Я обращался к ректору.

– Правда? И что он сказал?

Гамаш услышал нотку любопытства в ее голосе.

Ректор университета, будучи титаном в своей научной сфере, оставлял желать лучшего как руководитель и политик.

– Он отказал мне.

– Дайте-ка угадаю, что он вам говорил. – Она закрыла глаза. – Задача университета: предоставить безопасную трибуну для голосов протеста.

Открыв глаза, она увидела улыбку на лице гостя.

– И он прав, – сказал Гамаш.

– Нет.

– Но это никакой не голос протеста. – Гамаш подался к ней. – Вы человек влиятельный, Колетт. Вы можете обратиться к совету попечителей. Они вас уважают. Соберите интернет-конференцию.

– И что я им скажу?

– Что такого рода лекция под видом научности не только лишена смысла, но и опасна. Что, становясь организатором такой лекции, университет рискует своей репутацией.

Она задержала на нем взгляд на секунду. Потом еще на одну. Будто что-то взвешивала, хотя Арман удивился бы, если бы ему сказали, что она не была готова к такому разговору. И заранее не обдумала ответы.

У них это было общим. И она, и он умели предвосхищать события. Он точно так же просчитывал ходы по пути к ней. Его аргументы не всегда обеспечивали ему победу, да он и не ожидал, что в любом споре выйдет победителем. Исход некоторых сражений был предопределен. Но иногда одного его появления было достаточно, чтобы спутать карты противной стороны.

И он не мог не попытаться сделать это теперь.

– Если вы считаете, что лекция опасна, то отмените ее собственной властью, – сказала Колетт. – А она у вас есть – вы ведь один из старших чинов Sûreté. Сделайте это, если полагаете, что Эбигейл нарушает закон. Отменяете?

– Нет. Если бы я собирался отменить эту лекцию, то не приехал бы к вам, как бы ни было приятно вас видеть.

Она улыбнулась, услышав это.

– Значит, Арман, вы хотите, чтобы грязную работу за вас сделала я? Вы не хотите злоупотреблять собственными полномочиями, вы хотите, чтобы я злоупотребила своими.

Он понимал, что тонкая корочка льда ползет в его сторону, однако следующая фраза Колетт удивила его.

– Хотите спрятаться за спиной семидесятитрехлетней женщины? Неужели вы такой трус?

Он наклонил голову, быстро пересматривая ситуацию. Ее слова были прямым, даже грубым, личным выпадом. Но они не обидели его. Он знал, что не трус. Более того – и она знала это.

Армана во многом обвиняли за годы службы, но даже его враги не осмеливались бросить слова о трусости ему в лицо.

Почему же это сделала почетный ректор? Недостойный поступок для женщины, которую он знал и уважал.

Он был далек от того, чтобы разозлиться, напротив, стал еще спокойнее. Собрался, сосредоточился. Дыхание выровнялось, внимание обострилось. Так происходило всегда, когда он готовился к схватке, будь то реальный бой или интеллектуальное противостояние.

Подъезжая к дому на озере, Гамаш знал, что разговор, вероятно, будет нелегким, но такой реакции от почетного ректора не ожидал.

– Да, я побаиваюсь, – сказал он рассудительным тоном. – Если вы это имели в виду. Но не того, что лекция может закончиться насилием: любое публичное собрание имеет такой потенциал, а завтрашнее – в большей степени, чем многие другие. Но я боюсь, что эта лекция не только запятнает репутацию университета, но и поспособствует распространению идей Робинсон. А они могут заразить всю провинцию. И выйти за ее границы.

– Вы считаете свободное слово инфекцией? А идеи вирусом? Я думала, вы верите в Хартию прав и свобод. Или Хартия – это только пустые слова, подачка обществу? Это что – демонстрация вашей ситуационной этики?[20] Свободное слово вас устраивает, пока не задевает ваших личных верований, вашей идеологии?

– У меня нет никакой идеологии…

Колетт Роберж рассмеялась:

– Не обманывайтесь на свой счет. У каждого есть свои верования, свои ценности.

– И у меня они тоже есть. Но это другое дело. Вы не дали мне договорить. У меня нет никакой идеологии, кроме единственной: я обязан найти и защитить границы между чьей-то свободой и чьей-то безопасностью.

Она задумалась, потом сказала:

– И вы считаете, что слова могут нарушить эти границы?

– Вы знаете, что она говорит? Какие идеи продвигает?

– В общих чертах – да.

– И вы ее поддерживаете?

– Повторюсь, одобрять или отвергать – вне моей компетенции. Если мы будем допускать к себе лекторов, чьи идеи нас устраивают, то университет перестанет быть местом обучения, разве нет? Мы никогда не сможем услышать новых идей. Радикальных идей. Пусть даже таких идей, которые можно назвать опасными. Мы будем ходить по замкнутому кругу, слышать и говорить одно и то же, перетряхивать старье. Создадим эхо-камеру[21]. Нет, наш университет открыт новым идеям.

– Это не новая идея. – Он уставился на нее. – А вы, кажется, согласны с профессором Робинсон.

– Я согласна с тем, что важно выслушивать голоса, противоречащие позиции большинства, непопулярные мнения, даже опасные высказывания, пока они не переходят черту.

– И где же эта черта?

– Это вам решать, старший инспектор.

– Вы отрекаетесь от вашей моральной ответственности перед университетом и передаете ее полиции?

Они говорили все громче, и, хотя не кричали друг на друга, диалог становился все более напряженным. Они сами были готовы перейти черту.

Колетт и в самом деле пересекла ее, назвав