хорошего ждать не приходится, что показывает пример второй Кореи – Северной, где те же не менее трудолюбивые корейцы живут в жесточайшей нищете. Южнокорейцы не только вестернизировались, но и опирались на конфуцианскую культуру, определяющую иерархию общества и сознательное служение государству.

В стране возник культ знаний: вузовский диплом – не только условие получения более или менее приличной работы, но и чуть ли не обязательное требование девушек при поиске жениха. В итоге быстрыми темпами менялось качество “человеческого капитала”, росла квалификация и производительность труда.

Это позитивно влияло на конкурентоспособность продукции на мировых рынках, качество менеджмента, повышение инвестиционной привлекательности страны и приносила новые инвестиционные ресурсы из-за рубежа.

На формирование современной бюрократической культуры в Корее оказали сильное влияние идеи меритократии, правления просвещенных чиновников, традиционные для феодальной Кореи (и Китая, конечно, откуда они были заимствованы). В таком обществе чиновник – не вор и хапуга, а гордящийся своей миссией управленец. Относительно новой фигурой в годы индустриализации стал предприниматель. Однако в Корее буржуа – не расточитель, а создатель национальной мощи и фигура патерналистская. Ученый – не “ботаник”-неудачник, а пользующийся авторитетом и почтением служитель Знания. Наемный работник – не раб и холоп, а человек, сознающий себя частью общих усилий по развитию своей страны.

Конечно, эти идеальные схемы отнюдь не всегда работали в реальности. Жизнь в режиме “крысиных гонок” – обыденность даже для современной, уже зажиточной Южной Кореи. “Чудо” стало результатом многолетнего изнурительного труда, ограничения индивидуальной свободы, самопожертвования, подавления демократии. Общество сохраняет иерархичность, недостаточна социальная мобильность. В южнокорейской истории последних десятилетий нашлось место угнетению, потогонной системе, коррупции, человеческому отчаянию от невозможности “пробиться”. Имеющая многовековые корни клановая система и по сей день определяет, кто есть кто.

Вспоминается карикатура в южнокорейской газете: представители политической и бизнес-элиты Сеула смотрят по телевизору репортаж о назначении в Пхеньяне Ким Чен-ына, сына “любимого руководителя” Ким Чен-ира, “наследником престола” и посмеиваются – они тоже детки влиятельных родителей. Для получения должности важны не только достоинства специалиста и наработанные связи, но и где человек родился, где и с кем учился, где служил в армии. Элита весьма сплочена и патриотична. Не удивительно, что “вектор тяги” взлета южнокорейского “дракона” совсем иной, чем траектория развития постсоветской России в 1990-2000-е гг.

Почему никто не заинтересовался корейским опытом в транзитный период?

Можно ли было этот опыт использовать в России в постсоветское время? Южная Корея, чей экономический потенциал и в колониальные времена был незначителен и к тому же практически полностью разрушен войной, начинала фактически с доиндустриального уровня и создавала на пустом месте импортированные под ключ промышленные предприятия, ориентированные на западный экспорт, используя дешевизну труда. Корейцы действительно весьма трудолюбивы от рождения, этого нельзя добиться нашей системой образования и семейного воспитания.

А в России требовалось промышленную базу перестраивать, закрывать убыточные производства, что всегда сложнее, убеждать пролетариат, что за зарплату надо работать, а также пытаться сохранить социальные гарантии. На рубеже веков России рассчитывать на западные экспортные рынки не приходилось, а внутренний был узок. Кроме того, под прикрытием американского военного зонтика в связи с противостоянием с “форпостом мирового коммунизма” КНДР в промышленный сектор РК потоком лились инвестиции и технологии, позволившие перейти от экспорта трудоемкой к экспорту наукоемкой продукции. А в криминальной и нестабильной России 1990-х гг., которую на Западе всегда воспринимали с подозрением, такого ожидать не приходилась.

Важно, что в Южной Корее двигателями промышленного развития стали крупные финансово-промышленные группы (чэболи) действовавшие в рамках довольно жесткой системы государственного регулирования экономики, включавшей даже пятилетние планы развития. А в отказавшейся от плановой системы России “дикий” капитализм был ориентирован не на долгосрочное развитие, а на немедленные прибыли. Олигархические структуры думали не о национальном, а своем собственном богатстве. Богатство ресурсами сыграло злую шутку – оно обогащает узкую прослойку, но не требует создания инновационных материальных ценностей. “Почему поток нефтедолларов пока не идет в инновационные отрасли? Ответ прост – национальной буржуазии не всегда выгодно идти инновационным путем. Для этого нужна политическая воля государства”, – пишут российские авторы[283]. Правящий класс в России, в отличие от Кореи, обеспокоен о будущем страны в основном на словах. Власть в России задачи развития серьезно не ставила, и непохоже, чтобы готова была заимствовать соответствующий корейский опыт (равно как и японский, китайский, других азиатских стран). Рынок, мол, все отрегулирует. Но рынок без государственной воли в стране с отсталой структурой экономики лишь закрепляет ее. Особенно если этого требуют международное разделение труда и транснациональные корпорации. Таких примеров не счесть по всему третьему миру.

Так что большинству жителей России 1990-х гг., особенно восточной ее части, оставалось лишь завистливо взирать на процветание и порядок соседней маленькой страны, вчерашней колонии; однако мало что удавалось перенять. Значение опыта южнокорейской экспортно ориентированной индустриализации 196 0-19 90-х гг. для России состоит в том, чтобы убедиться: эта ниша уже занята. Нужен поиск своего пути.

Корейская инновационная модель – урок для России?

Сегодня изменились и Корея, и Россия. Южная Корея успешно перешла от экстенсивного к интенсивному промышленному росту. Опыт развития инновационной экономики, в отличие от более раннего опыта экспортной индустриализации, для России может быть весьма полезен, а некоторые его элементы взяты на вооружение.

РК последовательно, практически каждое десятилетие корректировала приоритеты структурной политики и экономической стратегии. В 1960-е гг. основными экспортными отраслями, которые обеспечивали общий рост, являлись трудоемкие. В 1970-е гг. в центр промышленной политики выдвинулись тяжелая и химическая отрасли промышленности. В 1980-е гг. внимание уделялось реструктуризации промышленности для содействия развитию малых и средних предприятий.

Знаменем 1990-х гг. стали снижение барьеров торговли и либерализация экономики. Однако результаты оказались неоднозначными. Не достигшая еще зрелости экономика страны пала жертвой азиатского финансового кризиса 1997 г. Спекулятивные атаки на национальную валюту привели к ее обрушению, череде банкротств, падению производства и взлету безработицы… Южная Корея была вынуждена обратиться за помощью в Международный валютный фонд и пойти на жесткие меры по затягиванию поясов.

Кризис явился рубежом для Кореи. Была подстегнута смена модели роста с экстенсивной на интенсивную. Этот процесс стал довольно болезненным, однако и дал результаты, в отличие от России, где имел место “шок без терапии”. “Эпоха МВФ” принесла много бед и производственному сектору, и сфере потребления, но ее тяготы распределялись более равномерно, чем при аналогичных обстоятельствах в России. Конгломераты вынуждены были реструктуризироваться, снижать издержки, в том числе непроизводственные, повысить прозрачность своей деятельности, привели ее правила в соответствие мировым стандартам. Убыточные компании и даже целые сектора с рынка ушли. Самопожертвование населения проявилось