Шрифт:
Закладка:
Вооруженная этой удивительной осведомленностью, миссис Вестерн сделала, как ей казалось, важное открытие в душе Софьи. Первый намек подало ей поведение девушки на поле битвы; возникшие у нее тогда догадки были подтверждены кое-какими наблюдениями, произведенными в тот вечер и на другое утро. Однако она очень боялась совершить ошибку и потому целые две недели носила тайну в груди своей, выдавая ее только косвенными намеками: кривыми улыбками, подмигиванием, кивками и роняемыми время от времени загадочными словами, что сильно встревожило Софью, но не произвело ни малейшего впечатления на ее отца.
Но, проникшись наконец твердым убеждением в справедливости своих догадок, миссис Вестерн однажды утром воспользовалась случаем, когда осталась наедине с братом, и прервала насвистываемую им песенку следующими словами:
– Скажите, братец, вы не заметили в последнее время ничего особенного в моей племяннице?
– Нет, не заметил, – отвечал Вестерн. – А разве с ней что-нибудь неладно?
– Да, мне кажется, что неладно, – отвечала миссис Вестерн, – и очень даже неладно.
– Странно: она ни на что не жалуется, – воскликнул Вестерн, – и оспа у нее уже была!
– Братец, – возразила миссис Вестерн, – девушки подвержены и другим болезням, кроме оспы, подчас гораздо опаснейшим.
Эти слова привели сквайра в сильное беспокойство, он серьезно попросил сестру не томить его и сказать, уж не заболела ли Софья, прибавив, что, как ей известно, он любит дочь больше жизни и пошлет для нее на край света за лучшим доктором.
– Полно, успокойтесь, – отвечала сестра с улыбкой, – болезнь ее не такая страшная. Но, я думаю, братец, вы не сомневаетесь, что я знаю свет, так поверьте мне: или я ошибаюсь, как никогда в жизни, или моя племянница безнадежно влюблена.
– Что? Влюблена?! – с гневом воскликнул Вестерн. – Влюблена без моего ведома?! Да я лишу ее наследства, прогоню со двора нагишом, без гроша! Как?! За всю мою доброту и за всю мою любовь влюблена, не спросив моего позволения?!
– Надеюсь, – возразила миссис Вестерн, – вы не прогоните дочери, которую любите больше жизни, не узнав раньше, на ком она остановила свой выбор. Предположим, он пал на того, кого вы и сами пожелали бы ей в женихи, – надеюсь, вы не станете тогда на нее сердиться?
– Понятно, нет, – вскричал Вестерн, – это другое дело! Если она выйдет замуж за человека, которого укажу ей я, так пусть себе любит, кого ей вздумается, мне до этого дела нет.
– Вот это разумно сказано, – отвечала сестра. – Но я думаю, что человек, на которого пал ее выбор, – тот самый, кого и вы для нее выбрали бы. Если это не так, то все мое знание света никуда не годится, а согласитесь, братец, что я все-таки его довольно знаю.
– Не буду спорить, сестрица, – сказал Вестерн, – вы знаете свет не хуже всякой другой: это по женской части. Не люблю я только, когда вы толкуете о политике: это наше дело, и юбкам нечего в такие дела соваться. Но кто же, однако, ее избранник?
– Так я вам и скажу! Нет, извольте догадаться сами. Такому великому политику, как вы, это нетрудно сделать. Ум, который проникает в кабинеты государей и открывает тайные пружины, приводящие в движение государственные колеса всех политических машин Европы, конечно, легко разгадает, что творится в простом и неискушенном сердце девушки.
– Сестра, – нетерпеливо воскликнул сквайр, – я уже не раз просил вас оставить в разговоре со мной эту придворную тарабарщину! Говорю вам, что вашего жаргона я не понимаю, хоть и читаю журналы и «Лондонскую вечернюю почту». Случается, правда, что та или другая строчка поставит в тупик, потому что половина букв пропущена, а все же я прекрасно знаю, что это значит: знаю, что наши дела идут не так хорошо, как следовало бы, и все из-за взяток да подкупов.
– Ваше деревенское невежество внушает мне истинное сожаление, – сказала миссис Вестерн.
– Неужто? А мне так ваша столичная ученость внушает жалость. Чем угодно готов быть, только не придворным, не пресвитерианцем и не ганноверцем[103], как иные.
– Если вы намекаете на меня, – отвечала сестра, – так ведь вы знаете, братец, что я женщина, и, стало быть, это не имеет никакого значения. Кроме того…
– Я знаю, что ты женщина, – перебил ее сквайр, – и счастье твое, что женщина. Если бы ты была мужчиной, так я уже дал бы тебе щелчка.
– В этих щелчках все ваше воображаемое превосходство. Кулак у вас действительно крепче нашего, а мозги – нисколько. Счастье ваше, что вы можете нас прибить, иначе, поверьте, благодаря превосходству нашего ума мы сделали бы всех вас тем же, чем уже сделали стольких храбрых, мудрых, остроумных и образованных: нашими рабами.
– Очень рад, что знаю ваши намерения, – отвечал сквайр, – но об этом потолкуем в другой раз. А теперь скажите, кто же он, однако, этот избранник дочери?
– Минуточку терпения: дайте переварить величественное презрение, которое я питаю к вашему полу, иначе я буду слишком на вас сердиться. Ну вот – я постаралась проглотить свой гнев. А теперь, великий политик, что вы думаете о мистере Блайфиле? Разве Софья не лишилась чувств, увидя его лежащим без дыхания? Разве, придя в себя, она не побледнела снова, когда мы подошли к тому месту поляны, где он стоял? И какую вы укажете причину ее грусти в тот вечер за ужином, на следующее утро, да и все эти дни?
– Клянусь святым Георгием, – воскликнул сквайр, – теперь, когда вы меня надоумили, я все припоминаю! Разумеется, это так, и я от всего сердца рад этому. Я знал, что Софья хорошая девочка и не доставит мне огорчения своей любовью. Никогда в жизни у меня еще не было такой радости, – ведь наши поместья бок о бок! Я и сам об этом подумывал: оба поместья уже словно сочетались браком, и жаль было бы разлучить их. Есть, конечно, в королевстве имения и побольше, да не в нашем графстве, и я готов лучше пойти на уступки, чем выдать дочь за чужого или иноземца. К тому же большая часть крупных поместий в руках лордов, а я самое слово это ненавижу. Как же, однако, мне поступить? Посоветуйте, сестрица. Потому что, повторяю, вы, женщины, смыслите в этих делах больше нашего.
– Покорнейше вас
