внутренних дел во Временном правительстве последнего состава, считал, что форма милиции должна «отличаться как от военной формы, так и от формы бывшей полиции (отсутствие наплечных знаков, кокард, кантов и т. п.)». Предполагалось, что знаки различия милиционеров (галуны, звездочки) будут помещаться на воротнике. При этом на летней светлой форме полагались темно-синие петлицы[688]. Очевидно, что и для социалиста Никитина и его сотрудников погоны были символом «старого режима». Показательно, что этот проект предвосхищал систему знаков различия, принятую позднее в советское время.

Подчас рядовые солдаты и унтер-офицеры, избранные в члены комитетов, облачались в офицерское обмундирование, но при этом снимали наплечные знаки различия — так они демонстрировали свою власть. Гражданские же депутаты нередко надевали полувоенные френчи, подобно лидеру Исполнительного комитета Кронштадтского совета инженеру-технологу А.Н. Ламанову[689]. Некоторые же комиссары Временного правительства уже летом 1917 г. охотно использовали кожаные куртки, впрочем, их и ранее облюбовали некоторые фронтовики-офицеры. А офицер-комиссар В.Б. Станкевич, по свидетельству одного из генералов, уже в июле не носил свои погоны. На фотографии, опубликованной в одном из иллюстрированных журналов, Станкевич изображен в кожаной куртке без знаков различия[690].

Выступление генерала Корнилова сопровождалось всплеском антиофицерских и антигенеральских настроений. Погоны высших чинов в этой ситуации воспринимались как символы измены. Передовая статья газеты московских большевиков гласила: «Негодяи в генеральских погонах, распинавшиеся о родине и великой России и предавшие эту „родину“ под Ригой, нанесли новый удар рабочей и крестьянской свободе». Слух о заговорщиках в золотых погонах, намеренно сдавших Ригу врагу, использовался пропагандой радикальных социалистов. Обладатели генеральских погон обвинялись и в других преступлениях. Большевик Флеровский заявил в Кронштадтском Совете 29 августа: «Генеральские эполеты создали в армии разруху. Этому должен быть положен предел». Подобные обвинения звучали и в других Советах и комитетах. В городе Шемаха, например, солдат, председатель местного Совета солдатских и рабочих депутатов, обвинил всех генералов и вообще «носящих золотые погоны» в измене[691]. Считал ли он изменниками всех офицеров, или делал исключение для обладателей погон защитного цвета?

Стремление к уравниванию всех военнослужащих проявлялось и в требованиях полной отмены чинов. Еще 27 июня 1917 г. общее собрание учебного судна «Народоволец» обратилось к Совету рабочих и солдатских депутатов Кронштадта, призывая «возбудить вопрос через Центральный комитет Балтийского флота об упразднении всех чинов флота, а платить оклад содержанием по специальностям и занимаемым должностям». 13 сентября Гельсингфорсский совет, представители ротных, полковых и судовых комитетов базы и гарнизона потребовали упразднения «всех чинов и всех привилегий в армии и флоте, отмены всех знаков отличия и пенсий, связанных с ними». Наконец, и влиятельный Центробалт, отражая решения 2-го съезда моряков флота, постановил 19 октября: «…Стремясь к скорейшему воссозданию флота на новых демократических началах, усматривая в различных чинах и орденах главный фактор разъединения в военной среде флота, постановил: производства и награды прекратить, чины и ордена упразднить. Распространить это в общегосударственном масштабе. Все вознаграждения за военный труд должны платиться за занимаемую должность, а не за чины»[692]. Подобная резолюция авторитетного комитета отражала уравнительные настроения, охватившие значительную часть военнослужащих.

Требование «уничтожения всех сословий, чинов, орденов» содержалось и в других резолюциях, принимаемых в этот период. Они печатались в большевистских изданиях и, надо полагать, предлагались большевистскими активистами на собраниях и митингах[693]. В то же время в этих документах часто встречаются требования «полной демократизации армии», введения в армии выборного начала при назначении командиров, уравнения солдат, офицеров и их семей в отношении пайков и пенсий[694]. Можно с уверенностью предположить, что эгалитарные требования такого рода также стимулировали борьбу с погонами. И наоборот: восприятие погон, чинов и орденов как знаков неравенства могло провоцировать борьбу за «уравнение», которая именовалась в тех условиях «демократизацией»[695].

Антипогонные настроения продолжали проявляться и во время всевозможных антиофицерских акций. Накануне Октября на заседании комитетов и офицеров Кексгольмского полка радикально настроенный унтер-офицер угрожал офицерам: «…Не только погоны ваши полетят, но и головы». Во время же переворота обеспогонивание стало знаком пленения сторонников Временного правительства и их капитуляции. Депутат броневого автомобильного дивизиона сообщал 29 октября 1917 г.: «…При столкновении с солдатами офицеры и генералы срывали с себя погоны». «Бюллетень бюро военных комиссаров» так описывал капитуляцию юнкеров Николаевского инженерного училища: «Паника среди юнкеров. Срывают погоны и бегут». Иногда и снятие погон не помогало избежать расправы, но порой побежденные могли быстро смешаться с победителями и избежать тем самым ареста[696].

Приход большевиков к власти нередко сопровождался расправами с носителями погон, знаки различия офицеров и юнкеров становились сувенирами и трофеями победителей и наблюдателей. В архиве американского журналиста Джона Рида, например, сохранился юнкерский погон с сорванными галунами[697].

Однако не следует преувеличивать степень распространенности антипогонных настроений осенью 1917 г. Во многих частях российской армии сохранялись уставные знаки различия. Даже некоторые сторонники большевиков продолжали носить не только солдатские, но и офицерские погоны, хотя, по-видимому, лишь полевые погоны защитного цвета. Офицеры «большевистских» полков даже использовали авторитет своих знаков различия, отдавая приказы чужим подразделениям. Так действовали, например, офицеры упомянутого Кексгольмского полка, «сменяя» своими приказами караулы в стратегических пунктах Петрограда в октябре. Прапорщик А.Ф. Ильин-Женевский, который возглавлял отряд матросов, направленный в Москву, а затем на юг России, продолжал носить свои офицерские погоны, и это никак не мешало выполнению его обязанностей. Правда, в провинциальных городах незнакомые люди, не подозревавшие о том, что беседуют с большевистским комиссаром, предостерегали его, рекомендуя немедленно снять погоны, чтобы… избежать ареста и расстрела[698]. Само по себе это свидетельствует и о распространенности антипогонного движения, и о том, что среди видных большевиков не было единства по отношению к этому вопросу.

Однако красногвардейцы, прибывшие в конце 1917 г. в Харьков, были возмущены тем, что молодой офицер, командовавший их отрядом, надел свои погоны по прибытии в крупный южный город. В результате он был вынужден снять свои наплечные знаки различия. Красногвардейцы затем выяснили, что в действиях честолюбивого офицера не было никакой политической демонстрации, он лишь хотел привлечь внимание юных харьковчанок. Но показательно, что в это время командир красногвардейцев, среди которых было немало большевиков, мог еще отважиться на подобные действия[699].

Известный химик генерал В.Н. Ипатьев, первоначально сотрудничавший с новой властью, вспоминал, что и после Октября он некоторое время продолжал носить свои погоны. Никаких приказов об их отмене не поступало, никто не заставлял их снимать, только на улицах обладатели погон порой подвергались оскорблениям[700]. Стихийное антипогонное движение улицы предшествовало принятию соответствующих распоряжений новой властью.