скворца, живущего в третьем гнезде под карнизом веранды дворца великого визиря, и полагали, что ее, как ведьму, поглотит пламя. Кроме того, в глубине души мы знали, словно читали об этом в еще не вышедшей газете, что самое худшее с Куинни не случится. Мы думали, что все сложится хорошо. Но не могли быть в этом уверены, и, так или иначе, что-то с ней все равно должно произойти, а значит, тетя Лили огорчится, и мы заранее огорчались из-за нее.

Мама хотела отправить нас на время суда к матери Кейт, но мы отказались. Мы сказали, что Ричарду Куину действительно лучше уехать, но мы должны остаться, потому что можем ей помочь. Мы думали, что, когда огласят приговор, тетя Лили вернется из суда нездоровой, придется бежать к врачу и аптекарю, и мама наверняка будет сидеть с ней по ночам, а днем отсыпаться. Кроме того, мы еще недостаточно выросли, чтобы бояться громких событий. В конце концов мы уговорили маму разрешить нам остаться, напомнив, что суд придется на пасхальные каникулы и уехать к матери Кейт значило бы остаться без фортепиано в то время, когда можно играть целыми днями. На самом деле никакого вреда от этой маминой слабости не было. Хотя нам и пришлось пережить не самое радостное время, потому что тетя Лили впала в истерическое исступление, не дожидаясь завершения суда, но зато мы усвоили, что мужество неспособно обернуть факты выдумкой. До тех пор нам казалось, что, если мы смело признаемся, что хотим совершить какой-то дурной поступок, провидение услышит и наградит нас за храбрость, сделав так, чтобы наш поступок стал приемлемым. Теперь мы поняли, что это не так.

С того самого дня, когда папа впервые привез тетю Лили назад из Олд-Бейли, стало ясно, что разбирательство приняло для него неожиданный оборот. Он молчал, как если бы читал или наблюдал за развитием событий, еще не явивших свою истинную суть. А на третье утро перед тем, как уехать, сказал маме, что, по его мнению, следующим утром суд завершится, и добавил:

– Знаешь, кажется, это дело кончится не так, как мы думали.

Мама изумленно округлила глаза:

– Но она виновна?

– Да, но кое-что еще можно сделать. Нужно сделать! – Лицо его в этот момент выглядело по-кошачьи решительным.

В тот же день, когда мама давала мне урок, из прихожей послышался какой-то шум. Я перестала играть, а мама поднялась, напевая незаконченную мной фразу. Выйдя, мы увидели, что Кейт придерживает входную дверь, а папа выносит из стоящего у ворот кеба тетю Лили. Он прошагал с ней на руках по дорожке и поднялся на крыльцо, но сам при этом выглядел таким худым и взбудораженным, что извозчик шел рядом с ним, чтобы поймать тетю Лили, если бедный папа ее уронит. В прихожей папа передал ее с рук на руки высокой Кейт, словно тюк с одеждой, и стал рыться в карманах в поисках денег для извозчика. Я с привычной тревогой подумала, что он ничего не найдет, но ему хватило, чтобы расплатиться. Кейт бережно поставила тетю Лили на пол; все мы понимали, что тетя Лили прекрасно могла бы идти сама, но следовала ею самой выдуманному закону, согласно которому женщине, только что узнавшей, что ее сестру приговорили в Олд-Бейли к смертной казни, не пристало владеть своими конечностями. Но на лице ее отражалось такое неподдельное горе, что мы позволили ей поступить по-своему и стояли в сторонке, пока она с наигранным драматизмом голосила:

– Моя дорогая Куинни! Мой ангел Куинни!..

Потом она сразу перешла к более искренним возгласам, и я впервые поняла, что точно предсказать события какого бы то ни было масштаба невозможно. Я думала, что, услышав о том, что ее сестра обречена на смерть, тетя Лили разразится классическими причитаниями, почти бессловесными воплями чистого горя. Но с ее губ срывались более резкие выражения, больше похожие на то, что она с кем-то спорила.

– Они собираются повесить Куинни. Какая несправедливость. Этот ужасный старик заставил их признать ее виновной. А я вам говорю, что это несправедливо. А он все равно гнул свое.

– Проходите и сядьте, моя дорогая, – сказала мама.

– Говорю вам, никакой он не судья, – продолжала тетя Лили. – И как у него только хватило наглости называть себя судьей! Я знаю, каким должен быть судья, он сидит там, большой и спокойный, и объясняет высокопоставленным особам, что к чему, не совсем, конечно, но примерно так. А этот мерзкий старикашка с самого начала ополчился на Куинни, о, сначала я старалась сохранять спокойствие, потому что ваш дорогой муж всегда говорил мне, что все будет по справедливости, но тот старик все время правдами и неправдами затыкал рты свидетелям, стоило им хоть словечко замолвить за Куинни. Я б его самого под суд отдала вместе с тем бессердечным чудовищем-обвинителем. А в своей заключительной речи он напустился на нее как бешеный. Безобразие.

– Пойдемте, дорогая, – сказала мама.

– Нет, я свое слово скажу, – продолжала тетя Лили. – Это безобразие. Старый изувер. О, я знаю таких, как он. Его еще поймают. Не удивлюсь, если в Гайд-парке[78]. – Она как раз проходила мимо столика в прихожей и взглянула на письма. – Для меня ничего нет? Конечно, нет. И зачем я только спрашиваю? Если б письмо вообще было, то давно бы пришло. Но, казалось бы, раз человек притворялся другом, уверяю вас, просто другом, не больше, чем другом, он бы уже написал. Но ни строчки, и все сходится. Притворялся другом, а этот старик притворяется судьей, хотя с ним все стало ясно, стоило ему взглянуть на бедняжку Куинни. У меня болят ноги, они раздулись, как воздушные шары, я надела свои самые старые туфли, но это не помогло.

– Поднимайтесь наверх и ложитесь в постель, моя дорогая, – сказала мама.

– Я не хочу в постель, не хочу лежать ровно и ждать темноты, о, бедная Куинни, – продолжала тетя Лили, – но какая скотина этот судья, дайте мне посидеть у огня и выпить чашку чаю.

Она прошла в гостиную, потрясая кулаками, и папа вполголоса произнес:

– То, что она говорит, весьма разумно. Настолько разумно, что, полагаю, нам удастся добиться того, чтобы ее сестру помиловали.

– Благослови тебя Господь, ты так добр, – сказала мама. – Роуз, принеси отцу чаю в кабинет. – И она пошла слушать тетю Лили.

Папа водил рукой по лбу и в самом деле выглядел довольно старым.

– Что ты хочешь к чаю, папа? – спросила я.

– Гренки с анчоусами, – ответил он. – И попроси Кейт заварить чай покрепче. Крепче, чем нравится твоей маме. Мы в Ирландии пьем очень крепкий чай. Утром после моего ухода мне приносили какие-нибудь новые книги?

– Да, три, – сказала я. – Одна из них – та французская, из-за которой ты злился, что она никак не придет. Мама положила их тебе на стол.

На кухне я рассказала обо всем Кейт, и та принялась ворчать. Когда в доме случались неприятности, она сразу ополчалась на слуг, которые присматривали за папой и мамой в детстве. Всю эту неделю она честила давно умершую шотландскую няньку, которая испортила маме аппетит, подавая ей к каждой трапезе сало и заставляя его съедать, хотя оно успевало прогоркнуть. Сейчас она сказала:

– Ваш папа хочет чай без молока, да такой крепкий, что впору целый час настаивать, а чего он в самом деле хочет, так это чтобы кто-нибудь заварил его ему так, как он любит, лишь бы угодить, не заботясь о его желудке. В Ирландии небось полно таких бессовестных подхалимов. А паштет из анчоусов слишком остр для такого худого господина, но, к сожалению, его приучили к нему с детства.

Когда я принесла папе поднос, он читал французскую книгу, которая пришла утром, склонившись над страницами, словно изнемогающее от жажды животное на водопое. Взгляд, который он обратил ко мне, не был равнодушным – все-таки он считал крайне важным донести до меня истину, – но в этот момент он