Шрифт:
Закладка:
Стремление вопреки фактам провести некую идею, чтобы доказать недоказуемое, выдумывание вместо думанья, измышления, а не мысли стало повальным после того, как под бременем фактов пришли к идейному бессилию. Следуя фактам, ничего нельзя было доказать. И пошли ломить напролом поверх фактов, иногда сталкиваясь друг с другом, как это произошло между Бахтиным и формалистами, те были в обиде на самих себя за так и не разработанную, в силу её несостоятельности, теорию литературной эволюции, и на Бахтина, который считал их в отношении к творчеству чужими. На основании своих бесед с Бахтиным Сергей Бочаров утверждает: «Он полностью сознавал, в какое время жил». Дальше Сергей выражает несогласие с нашим университетским преподавателем из младшего поколения профессуры, Владимиром Николаевичем Турбиным, который тоже на основании разговоров с Бахтиным полагал, будто тот «простил системе» и повёл «диалог с ОГПУ, а позднее с КГБ». Сергей находит, что В. Н. «неточен» и добавляет от себя: «В своих суждениях об этих инстанциях Бахтин был безжалостен. Безжалостен он был в суждениях об эпохе и о своём месте в эпохе». Турбина, как и Вадима, уже нет, не стало Сергея, некому разъяснить, что значит «безжалостен [в суждениях] о своём собственном месте в пределах эпохи?».
Время в устах и трудах Бахтина произвело на меня магическое впечатление, тем более сильное, что источников суждений Бахтина я не знал, и мне казалось – это тонко подметил и точно сказал – кто же ещё? Бахтин! Теперь я мог бы указать источники: он использовал и развивал идеи предшественников, всё того же Бозанкета, но ни один из его предшественников не пережил такого времени и в такой мере, как он, что придавало суждениям Бахтина особый вес и окраску. Как ни были хороши некоторые наши профессора, энциклопедически образованный Самарин или же пламенный Турбин, но слушая и читая Бахтина, стал я понимать и даже не понимать – чувствовать: время, в которое мы живём, есть та же самая история, о которой мы читаем в учебниках, и, стало быть, о своём времени надо стараться судить как хотели бы мы судить о любой другой эпохе из прошлого. А как хотели бы мы судить о прошлом? С наивозможной полнотой. И вот полнота представлений о времени, в которое ему выпало жить, привела Бахтина к безжалостному суду над собой.
«Последние годы жизни Бахтина – время его возрождения и растущей славы».
Итоги влияния Бахтина собирались подвести в Америке. Инициатива исходила от Общества по изучению проблем повествования, членом которого я стал, получив в Адельфи стипендию Олина и курс «Поэтика повествования». Но Вадим в то время уже начал вздымать святоотеческую хоругвь, делая это с вулканической энергией, безграничным энтузиазмом и талантливостью, которую не отрицали даже его оппоненты.
«Как там Кожинов?» – первым делом спросил у меня Френсис Фукуяма, провозгласивший с подсказки Александра Кожева воцарение западного миропорядка концом истории. А Уолтер Лакиер, выводивший гитлеризм из черносотенства, говоря со мной о Вадиме, признал: «Осведомленный противник». Он же рассказал: корпорация БиБиСи решила не показывать кожиновское интервью. Видимо, потому что Вадим действительно не выглядел не знающим о чём говорит. Многие его зарубежные друзья в страхе за себя отшатнулись от него. Не упрекаю их, знаю, что это за страх, какой силы и чем грозит. Однако Повествовательное Общество было не против моего предложения пригласить на юбилейный бахтинский съезд всю троицу – виновников торжества – Серегу (официально Сергея), Генку (официально Георгия) и Вадима. Американцы, правда, выражали сомнение, что Бочаров согласится выступать в вместе с Кожиновым, но Сергей сказал «Приеду». Согласие дал и Гачев. Дальше, как в анекдоте про слона и колхозника: «Съесть он съест[стог сена], тольки хтож яму дась?». И нам денег не дали. Таков незримый рычаг управления. Управляет, разумеется, не правительство. У кого просят, те пристрастно интересуются, на что и для кого просят. Нельзя и думать, что дадут вам деньги, а вы приглашайте, кого вам вздумается, а те станут выражать мнения, неприемлемые для тех, кто деньги дал. На исходе холодной войны Советник по культуре Американского посольства в Москве был отстранён от своей должности, допустив политическую оплошность: по его инициативе в США оказались приглашены не диссиденты, а те, кого называли патриотами. Кто же взбунтовался? Налогоплательщики, которых патриоты не устраивали. Это я знаю из первоисточника, ко мне, координатору советско-американских проектов, советник обратился с просьбой подсказать имена патриотов. Не помогла и ссылка на самого Бахтина. Когда мы были у него в Саранске, Бахтин, улыбаясь без амбивалентности, сказал: «Не-ет, без них нельзя. Без евреев нельзя. Ничего не получится!» За отсутствием средств замысел Бахтинского юбилея не осуществился, хотя успели выпустить афишу:
Специальное заседание, посвященное «Проблемам поэтики Достоевского» Михаила Бахтина с участием Сергея Бочарова, Георгия Гачева и Вадима Кожинова.
«Вы не знаете Кожинова!… Он человек совершенно бесстрашный… А его отношение ко мне?… Ведь если бы не он…».
Вадим загонял нас в Бахтина, требуя, чтобы мы сжигали всё, чему поклонялись. «Некогда я считал…, – говорил он, низвергая своих прежних кумиров в литературоведении, – но сегодня я понимаю, что Бахтин…». Вадим! Вадим! А если придёт очередь Бахтина? Отвечал он мелодией Моцарта:
Та-ра-рам, та-ра-рам, та-ра-ра-ра…
Кто это видел и слышал, у того, я думаю, сохранились в памяти – перед очами души – голос и лицо, способное поспорить по богатству контрастных оттенков с гоголевским портретом Ноздрева в исполнении Бориса Ливанова, добродушное с хитрецой, вдохновенное и лукавое, лицо энтузиаста без удержу: ради захватившей его идеи увлечет за собой и, быть может, вознесет высоко, а то вдруг, пожалуй, бросит в бездну без следа. Подобно персонажу из «Мертвых душ», фигура историческая, наделенный историческим чутьем и способностью творить историю, о
