Михаил Зенкевич.

1920-е годы[247]

Зенкевич обратил на себя внимание стихотворным сборником «Дикая порфира» (1912). Акмеистическое внимание к предметному, материальному миру в его лирике обрело космический масштаб: он пишет о земной праистории, пытается использовать естественно-научные представления об эпохах формирования Земли, о земле без человека, о его древнейших предшественниках («Ящеры», «Махайродусы»), постепенно переходя к древним полководцам, императорам, философам («Марк Аврелий», «Навуходонсор», «Александр в Индии»), доходя до современности и пророчеств о грядущем исчезновении человечества с лица земли во время космической катастрофы:

Но бойся дня слепого гнева:

Природа первенца сметёт,

Как недоношенный из чрева

Кровавый безобразный плод.

И повелитель Вавилона,

По воле Бога одичав,

На кряжах выжженного склона

Питался соком горьких трав.

Стихии куй в калильном жаре,

Но духом, гордый царь, смирись

И у последней склизкой твари

Прозренью тёмному учись!

(Можно заметить перекличку этого стихотворения с более поздним «Ламарком» Мандельштама: «Если всё живое лишь помарка / За короткий выморочный день, / На подвижной лестнице Ламарка / Я займу последнюю ступень. // К кольчецам спущусь и к усоногим, / Прошуршав средь ящериц и змей, / По упругим сходням, по излогам / Сокращусь, исчезну, как Протей».) Читатели и критики обратили внимание и на намеренный антиэстетизм Зенкевича, особенно на посвящённое Ахматовой стихотворение «Мясные ряды», в котором человеку предрекалась та же судьба, что и предыдущему звену биологической эволюции – животным, ставшим пищей для людей:

Всё просто так.

Мы – люди, в нашей власти

У этой скользкой смоченной доски

Уродливо-обрубленные части

Ножами рвать на красные куски.

И чудится, что в золотом эфире

И нас, как мясо, вешают весы,

И так же чашки ржавы, тяжки гири,

И так же алчно крохи лижут псы.

Вячеслав Иванов отметил трагическую ноту в пристрастии поэта к материальной, земной истории: «Зенкевич пленился материей, и ей ужаснулся. Этот восторг и ужас заставляют его своеобычно, ново… развёртывать перед нами – в научном смысле сомнительные – картины геологические и палеонтологические».

Ещё более эпатажной выглядела в глазах не только читателей и критиков, но и цензоров вторая книга стихов Владимира Нарбута «Аллилуйя» (1912). Вполне благочестивое название («Аллилуйя» – «Хвалите Господа») и церковнославянский шрифт, которым была набрана книга, резко контрастировали с нарочито сниженными сюжетами, украинизмами (украинец по рождению, Нарбут охотно подражал бурсацкому фольклору), натуралистическими описаниями. Сборник был признан порнографическим, запрещён и приговорён к уничтожению всего тиража. От полного исчезновения его спасло лишь то, что Нарбут успел раздарить друзьям 80 авторских экземпляров. (Существует, впрочем, версия, согласно которой существовала ещё одна партия тиража, отпечатанная нелегально.)

Владимир Нарбут.

1918 год[248]

Впрочем, «Аллилуйя» не характеризует всю поэзию Нарбута, который начинал с неореалистической пейзажной лирики, и чем дальше, тем больше её углублял:

Как нежен, наивен и тонок

Затерянный в нивах напев!

Дудит и дудит пастушонок;

Берёзы висят, откипев.

Дорога уходит за гумна,

И падает медленный мрак,

И дышит зарница бесшумно,

Из мглы вырывает ветряк.

Иду по дороге и – мнится,

Что вместе со мною и ты:

Бессонные никнут ресницы,

Тяжёлой слезой налиты.

Ты веришь напеву, и душу

Он тянет и выпьет до дна.

Ты дудочки больше не слушай:

Из дерева только – она!

Уйдём и погибнем в безгрозьи,

Так сладко забыться навек

Средь поля, где шепчут колосья,

Что каждый из нас – человек!

Архангел сверкает далече

Широким и плоским мечом…

Душа ты моя человечья,

Не плачь и не пой ни о чём!

На собрании «Цеха поэтов». Н. Клюев, М. Лозинский, А. Ахматова, М. Зенкевич. Рисунок С. Городецкого. 1913 год[249]

История со сборником «Аллилуйя» – один из многих примеров непростой участи акмеистических книг. Их судьбы, как и личные судьбы их авторов, зачастую складывались трагически. Многие из них долгое время не переиздавались, их путь к читателю оказывался долгим и трудным – но сегодня представить без них русскую поэзию невозможно.

После символистов: Футуризм

Футуристы совершили в русской поэзии грандиозную языковую революцию. Почему марка футуризма объединяла таких разных поэтов? Как устроено словоновшество Хлебникова, Кручёных и Гуро? Что в футуризме делал молодой Пастернак? В чём значимость ключевого текста раннего Маяковского – поэмы «Облако в штанах»?

ТЕКСТ: ДИНА МАГОМЕДОВА

Термин «футуризм» (от латинского futurum – «будущее») возник в Италии. Так называла себя авангардная поэтическая группировка под руководством Филиппо Томмазо Маринетти, заявившая о себе в 1909 году. Её лозунги – «Нет шедевров без агрессивности», «Рычащий автомобиль, кажущийся бегущим по картечи, прекраснее Самофракийской Победы», «Мы хотим прославить войну – единственную гигиену мира», «Мы хотим разрушить музеи, библиотеки» – быстро стали известны в Европе, писали о новой группировке и в России. Поначалу футуризм был воспринят критиками как что-то вроде преходящей современной моды, новое словечко. Однако новые авангардные кружки в России первоначально не называли себя футуристами – так их окрестили критики, усмотрев в их декларациях много общего с итальянцами. Едва ли не первым из самих русских поэтов стал называть себя футуристом, добавив приставку «эго-», Игорь Северянин (1887–1941). Те авторы, которые в первую очередь ассоциируются с футуризмом сегодня, сугубые авангардисты, называли себя «будетлянами» (от слова «будет» – по аналогии с «земляне», «киевляне» и т. п.). Позднее возникли четыре основных кружка – «Гилея» (они же – «кубофутуристы»), «эгофутуристы», «Центрифуга» и «Мезонин поэзии».

Владимир Бурлюк. Балерина.

1910 год[250]

Николай Бурлюк, Давид Бурлюк, Владимир Маяковский, Бенедикт Лившиц и Алексей Кручёных в Москве. 1911–1913 годы[251]

Самой многочисленной и шумной была группа «Гилея», по-гречески её название означает «лесная»: так называлась скифская область близ Херсона в устье Днепра. Там находилось имение, где в 1910 году служил управляющим отец братьев Бурлюков и где неоднократно гостили их друзья – художники и поэты. В «Гилею», кроме Бурлюков, входили Велимир Хлебников (1885–1922), Владимир Маяковский (1893–1930), Алексей Кручёных (1886–1968), Василий Каменский (1884–1961), Елена Гуро (1877–1913), Бенедикт Лившиц (1887–1938) и другие. Создателем и душой этой группы был Давид Бурлюк (1882–1967) – поэт, художник и теоретик футуризма. До конца жизни (он умер