Павел встретил ее тепло. Помог снять шубку, усадил в кресло и сел напротив.

— Я вас слушаю, Павел Владимирович, — улыбнулась Любовь Петровна.

Павел с изумлением взглянул на нее.

«Так, значит, она ничего не хотела мне сказать?» — подумал он. То же самое подумала и Любовь Петровна, и, поняв, что они оба обманулись, рассмеялась. Павел вздрогнул, услышав этот звонкий и милый смех, так сильно напоминающий смех Верочки.

— Вы что-то похудели, Павел Владимирович, — сказала Любовь Петровна.

Павел доверчиво улыбнулся.

— А я всегда к зиме худею, — проговорил он и обрадовался, что она невольно подсказала ему, с чего начать разговор. — Да и вы, Любовь Петровна, летом были свежее, я вас издали иной раз принимал за Верочку.

Любовь Петровна горестно вздохнула.

Она вдруг представила свою дочь и Павла рядом и подумала, что их дороги не разойдутся, не то что у нее с Михаилом, и ей стало больно за себя, на глаза невольно навернулись слезы.

— Не надо, Любовь Петровна, — с сердечной участливостью сказал Павел и коснулся ладонью ее руки, — в слезах горе не утопишь… Да и не так надо бороться за свое счастье. Вы… вы с Верочкой правильно начали сражение за человека и, можно сказать, выиграли его. Да-да, выиграли! — поспешил Павел, как бы боясь, что его перебьют. — Вы спасли Михаила Александровича, остановили его на краю обрыва, и он теперь медленно, но обязательно поднимется.

— Но что же делать, когда я стала в доме лишняя?! — с болью и стыдом воскликнула Заневская, вспоминая, как Верочка уговаривала ее уйти из дома и жить с ней.

Она закусила губу, сурово сдвинула тонкие брови, и в глазах ее блеснула отчаянная решительность.

— Я хочу вас просить, Павел Владимирович, устроить меня на работу и дать уголок, пока приедет Верочка, хотя бы в общежитии, а потом…

— Простите, Любовь Петровна, но вы не должны этого делать, — возразил Павел. — Я, Любовь Петровна, кое-что знаю о ваших отношениях с Михаилом Александровичем, — мягко продолжал он, — и не скажу, что их поправить нельзя. Конечно, так продолжаться не может, и мне кажется, что это же думает и ваш муж, он только не в силах пока побороть то ли своего стыда, то ли самолюбия… Что же касается работы, конечно, помогу. Кстати, кажется, в больницу требуется сестра-хозяйка…

Любовь Петровна молчала. Было немного стыдно и неловко перед Павлом. Еще и еще раз обдумывая его слова, Любовь Петровна вдруг заволновалась.

— Павел Владимирович, — умоляюще глянула она на него, вставая с кресла, — у меня к вам просьба: не сообщайте ничего Верочке.

Любовь Петровна сняла с вешалки шубку, надела, подала Павлу руку.

— Мне хотелось бы, чтобы этот разговор остался между нами, а что касается вашего предложения, я подумаю. Спасибо за него, — и она быстро вышла.

«Вот и поговорил, — с досадой покачал головой Павел, проводив взглядом Любовь Петровну, — а чего добился. Нет, — вздохнул он, — не дорос, видно, еще быть советчиком в таких делах. Растерялся, как мальчишка, даже не помог ей одеться!»

17

К вечеру разгулялась метель.

Снежные вихри носились по улицам, ветер кружил их, расшвыривал по дворам, наметал сугробы, свистел и пищал то жалобно, то со злостью, но, выдыхаясь из сил, успокаивался, утихал ненадолго.

— Ну, и кутерьма же! — вздохнул Заневский, отходя от окна и снова принимаясь за расчеты.

Он разглядывал черновики проекта будущего лесозавода и злился.

«Леснов-то молодой, да ранний. Сам надумал лесозавод строить, компанию вокруг себя сколотил, а мне поручил заняться проектом. Хите-ер! Да и я-то, дурень, согласился. Пусть бы сам и пыхтел над расчетами… Нарочно, поди, поручил мне. Ты, мол, постройку лесозавода выдумкой называл, так убедись теперь сам».

Заневского взбесила эта догадка. Сразу же, некстати, вспомнилось Верочкино письмо.

«Подумаешь, она мне отказывается писать до тех пор, пока не помирюсь с матерью. Нет, дочка, не выросла еще учить отца!»

Встал, несколько минут ходил по комнате, потом остановился, взглянул на письменный стол и понял, что работать уже не сможет.

Он пытался рассердиться на жену, дочь, людей, пытался мысленно обвинить их в несправедливости, в неумении понять его характер, но злость не приходила.

Он вздохнул, сел за стол и принялся за письмо к дочери. Он писал ей, что с матерью не помирился, так как она сама того не желает; не хочет смотреть на него, даже разговаривать и готовить, и он вынужден питаться в столовой. Поставив в конце фразы точку, Заневский невольно покраснел, уличив себя в клевете, и, скомкав лист, бросил его в угол.

Заневский вновь принялся ходить по комнате. Болела голова, хотелось есть и спать. Он вышел в столовую, завернул на кухню, заглянул в кастрюли, но нигде ничего не было, лишь в духовке стояла миска с оставшимся от завтрака картофелем. Он взял ее и направился к буфету за вилкой, но остановился посреди комнаты.

«Некрасиво получается, — мелькнула мысль, — она приготовила для себя, придет домой и… нет, положу на место».

Он решительно повернул к кухне, но, сделав шаг, застыл на месте. В дверях стояла Любовь Петровна. Несколько секунд оба молчали: он в замешательстве, с краской стыда на щеках, она — спокойная, чуть бледнее обычного, но в темных голубых глазах ее блестел приветливый огонек.

— Что же ты остановился? — сказала она. — Садись к столу и ешь.

Заневский торопливо поглотал картофель, буркнул «спасибо» и заспешил в свою комнату. Там с минуту ходил из угла в угол и от неожиданной мысли остановился.

«Идиот! — в сердцах выругал он себя. — Люба же сама заговорила, приготовила поесть, значит, хотела помириться, ждала этого, а я… свинья!.. Почему не заговорил с ней, не сказал: «Виноват, прости»? И все сразу было бы хорошо, по-другому бы жизнь пошла…»

Он бросился в комнату, но жены