В такие часы, когда ты мне не пишешь, не приходишь ко мне, неся с собой свое тело, когда ты бросаешь меня один на один со всем тем, о чем ты уже знаешь, я начинаю подумывать, что ты одновременно поддерживаешь подобную переписку с несколькими женщинами. Что ты рассказываешь каждой абсолютно новую историю и устанавливаешь длительность связи с каждой «до определенного знамения в календаре». Скажем, до первой весенней ласточки, или до – до чего же еще? До солнечного затмения? До следующего землетрясения в Китае? Я знаю, что это глупость, фальшивая, отвратительная и циничная. Но ведь мы оба знаем, что нечто в тебе подтолкнуло к появлению у меня мыслей, которые раньше даже не приходили в голову.

Если бы я хоть знала, что за «знамение» предназначалось мне, хотя бы это – разве обреченная женщина не имеет права об этом знать?

Я вспоминаю сейчас, что семь с половиной лет назад, когда Йохай начал болеть, я просиживала ночи здесь на кухне, составляя такие списки. Не совсем такие, но было что-то схожее в стиле наших писем. Шаткость. Усилие, с которым я за него принималась, и одержимость (впрочем, есть ли смысл об этом рассказывать).

Я бы многое отдала сейчас, чтобы прочесть утерянные письма Милены к К. Чтобы увидеть, например, какими именно словами она ответила на его «Любовь – то, что ты для меня нож, которым я копаюсь в себе».

Надеюсь, она сразу же отправила ему телеграмму, в которой ясно говорилось, что никто ни за что и никогда не должен соглашаться быть чьим-либо ножом. Нельзя никого просить об этом.

С другой стороны, я вообще не понимаю Милену. Если бы я была на ее месте, я бы вела себя по-другому. Я бы уехала из Праги к нему в Вену, явилась бы к нему домой со словами: «Я здесь. Теперь ты от меня не убежишь. Меня больше не устраивают воображаемые путешествия. Нельзя исцелить одними словами. Вот недомогание ими можно вызвать. Это, видимо, несложно. Но вот утешить? Воскресить? Для этого нужно хотя бы иногда видеть глаза напротив, касаться губами, руками – все тело восстает, протестует против твоих инфантильных представлений о чистой «аморфности». Что в этом такого непорочного? Что непорочного сейчас во мне?»

Тоже мне, отважная героиня. Не осмеливаюсь даже позвонить тебе на работу.

Вспомнила сейчас, как ты сказал (у себя на кухне), что твоя жизнь с Майей такая стабильная и определенная, что «привнести в нее новый, слишком крупный элемент (например, меня) стало практически невозможно».

Яир, пока я смотрела на этот лист бумаги, лежащий передо мной, мне стало совершенно ясно, что твоя жизнь и правда слишком стабильная и размеренная, чтобы найти в ней место для меня.

В твоей жизни просто нет для меня места. Мне нужно было давно принять это. Даже если бы ты хотел меня очень сильно, ты не осмелился бы, вероятно, отвести мне уголок в своей «реальности».

(Возможно, поэтому ты таким широким жестом впустил меня в единственную область, где ты по-настоящему свободен, – в свое детство.)

Я не понимаю, не понимаю тебя. Ты скрываешь мир своего воображения от Майи, а физический мир – от меня. Как ты лавируешь между этими открывающимися и закрывающимися дверьми? Где ты живешь полной жизнью? Я бы хотела еще раз услышать что-то от тебя, чтобы ты мог ответить на один вопрос: «Если мы уже совершали самоубийство, зачем вновь и вновь повторять эту ошибку?»

Раньше я просиживала целые ночи за письмами, стараясь задокументировать каждый прошедший день, чтобы понять и разобраться в нем, чтобы не потерять разум от страха и беспомощности. В течение дня я записывала каждое движение Йохая – следовала за ним, когда он ходил по дому, повторял одни и те же бесконечные действия день за днем, проговаривал оставшиеся у него слова. Записывала, что он ел, как он ел. По ночам я сидела здесь и пыталась свести все это в таблицу, найти какую-то логику, закономерность. Я исписала сотни страниц, тетрадь за тетрадью. Я хранила их где-то в нашем подвале. В них не найти ни смысла, ни ритма, как и в самом факте, что я до сих пор храню их. Мне не хватает смелости их выкинуть. В то же время еще меньше во мне смелости для того, чтобы открыть эти тетради и увидеть себя такой, какой я когда-то была. Если он ел помидор на завтрак, то потом еще часами хмурился. Когда мы передвигали кресло в гостиную, он возвращал его обратно. Мы выключали лампу, а он включал ее снова. Если мы уменьшали дозировку того или иного препарата, у него не было приступов три дня. Он рвал лист бумаги на клочки, затем еще один… Я сопровождала его дома, в детском саду, я просто его записывала… Чем быстрее он исчезал, тем больше сведений о нем я записывала.

Так что же я пишу сейчас? Документирую собственную болезнь?

Новую куртку не ждал радушный прием. Мы специально отвели под эту задачу целую субботу, чтобы неторопливо посвятить ей столько времени, сколько нужно, но к полудню отчаялись. Даже Амос был готов сдаться, так что мы снова ее убрали. Предполагаю, что-то в ткани этой куртки отличается от предыдущей. Может, края рукавов или воротничок. А может, отличается запах. Эта куртка – наиболее близкая версия его старой куртки. Так что теперь нам ничего не остается, кроме как заштопать старую. И лучше бы сделать это сегодня, потому что неизвестно, сколько еще дождь будет учтиво нас ждать. Единственное достижение дня: хоть мы и провалили план с курткой, по крайней мере нам повезло с теплыми рубашками. Даже не пришлось обрезать рукава.

Я только закончила заметать следы последнего бунта в комнате, а Амос повел его на улицу пускать воздушного змея. Я отключу телефон – ты не позвонишь в субботу – и присяду передохнуть. Я так долго ждала этого момента.

C правой стороны, сзади, прямо под выступающей косточкой. Вот где твое место в моем мозгу. Мне кажется, что у тебя это с прямо противоположной стороны (о, как же мы в таком случае по-настоящему встретимся?). В последние несколько дней прикосновение к этому месту сопровождалось болью и яростной злостью на тебя, но сейчас, на удивление (и точно мне на радость), на меня нашло такое же драгоценное ощущение, как когда я сидела с Амосом на балконе, получив твое прощальное письмо.

Рассказать?

Считаешь, мне стоит отступиться от тебя? От того, чем мы могли бы быть?

(Но тогда кому же я пишу это?)

Ты увидишь, настанет день, когда мы будем седыми и мудрыми, когда эти войны между нами прекратятся. Ты прижмешь меня к себе и скажешь: «Как мудро ты поступила тогда, что не сдалась, что повела себя, как надо – пришла на место нашей встречи и ждала, ждала и была там столько, сколько мне было нужно».

Ладно, рассказываю. Это случилось, когда мы совершали один из самых раздражающих домашних ритуалов – готовили ежемесячный налоговый отчет. Вероятно, ты близко знаком с этим конкретным бременем независимости (из-за твоего собственного бизнеса, верно?). Амос должен отчитываться за доход, который он получает от частных лекций. Это всегда очень небольшая сумма, явно не стоящая таких переживаний, и мне нужно ему помогать, потому что он полностью беспомощен перед таблицами и диаграммами. В то время как я жрица практичности…

Раньше я терпеть не могла этим заниматься. Кто я? Бухгалтер? И эти сложные расчеты, которые нужно проделать для выявления процента налогов на такой крошечных доход. Но однажды я обнаружила в этом и приятную сторону. Это еще один способ воссоздать различные маленькие события, важные для жизни нашей семьи, и прожить их. Например, покупка обуви большего размера для Йохая, ужин в ресторане с друзьями. (А еще – невероятное количество денег, потраченное в последние месяцы на конверты и марки…)