— Это была любовь с первого взгляда? — допытывалась Анна. — Как это случилось? Когда?

— Я его увидела в первый раз, когда он вернулся после трех лет заключения из крепости, попав туда за доставку в лес оружия повстанцам. Исхудавший, больной, мучимый жаждой… Помню, как он с трудом поднялся по ступенькам на крыльцо и, едва поздоровавшись со своей матерью, попросил воды. Я побежала за парным молоком и смотрела, как он пил, не обращая ни на кого внимания, пил жадно, как маленький ребенок, и тогда я почувствовала к нему такую жалость, только жалость! Но когда он протянул пустую чашку и посмотрел на меня, мы оба сразу же поняли, что жили только для того, чтобы встретиться. Он взял назад эту фарфоровую чашку и неожиданно разбил ее вдребезги о каменную скамейку, стоявшую перед домом. Все, кто выбежал встречать его, с удивлением смотрели на эти черепки. Словно мало было смертей, конфискаций, грабежей и потерь. Почему, вернувшись, он тоже начал с разрушения? Но я почувствовала, поняла его. И он сказал именно то, что я хотела услышать:

— Больше никто не увидит меня слабым и томимым жаждой. Я вам обещаю, панна… панна…

— Это Агата, дочка полковника Марковского.

— Марковского, — повторил он, — моего командира. Значит, это вы совсем еще маленькой девочкой приезжали к нам в лес? С братом? Никогда не думал, что меня, томимого жаждой, напоит в первый день свободы панна Агата, дочь нашего полковника.

Прабабка серебристо засмеялась, словно все еще была шестнадцатилетней девушкой, и закончила свой рассказ полушутя-полусерьезно.

— Не знал он, и не мог предположить, что через несколько месяцев поведет меня к алтарю, а в конце 1867 года на свет появится Якуб, дед Адама. Он и его жена — этих Корвинов ты не знаешь, потому что они погибли в железнодорожной катастрофе еще до твоего первого приезда в Варшаву. После Якуба родилась Михалина, которая вышла замуж за Лясковецкого, а значительно позже — Стефан, самый младший мой сын. Его ты знаешь. Он возвращается через несколько дней, но после приезда Адама, поэтому ты не услышишь его дерзостей. Странно, почему ты так ему действуешь на нервы, он просто не может владеть собой. Жаль. А сейчас пойдем поиграем в карты. Вероятно, ты никогда не слышала об экарте. А ведь эту игру придумали французы, и у нее есть одно преимущество — можно играть вдвоем, как в шахматы. Крулёва не в состоянии сосредоточиться или нарочно проигрывает, а я люблю иметь дело с сильным и достойным противником. Чтобы переживать по-настоящему. Как в покере.

На этот раз они не знали, как и когда-то вернувшийся из тюрьмы Эразм Корвин, какие переживания ждут их обеих в ближайшие дни.

Она шла к скамейке под черемухой с письмом Адама, которое он прислал с оказией. Анна хотела прочитать его в одиночестве, в этом укромном уголке сада, подальше от чужих глаз, но не могла удержаться и, остановившись на тропинке, разорвала конверт нетерпеливыми пальцами; вынув мелко исписанные странички, она прижала их к губам. И уже на ходу читала его слова, каждое из которых было заклинанием, призывом, поцелуем и лаской. Анна подошла к скамейке и подняла глаза, словно хотела поверх листков бумаги встретиться с его глазами; сейчас их соединить могло только одно: распахнутое над ними небо. И в этот момент… В этот момент она услышала шепот:

— Значит, ты его так сильно любишь? Так сильно?

На скамейке, подавшись вперед, сидел дядя Стефан и смотрел на нее так, как больные собаки смотрят на своего хозяина: со всей преданностью и одновременно с укором, с немой просьбой спасти. Сама того не сознавая, она хотела отступить, но его горячие пальцы крепко сжали ее руку. Анна покачнулась и оказалась совсем рядом, почти касаясь того, кого с самого начала считала своим врагом. Но он заговорил быстро и очень тихо:

— Ты нарушила мой покой! Я думал, что никогда не встречу никого похожего на нее, что вместе, в полной гармонии мы доживем до конца наших дней. Вместе, так как я не переживу ее ни на один день. Другие женщины? Все это ерунда… Игра не имеет ничего общего с любовью. И страсть — это тоже не любовь! Ты все понимаешь, я видел, как ты разрывала конверт, как целовала… Что? Признания совсем мальчика, у которого всегда было все, что он хотел, и тебя тоже, стоило ему увидеть, понять, что Анна-Мария — это ты. Откуда ему знать, что такое страдание, мука, любовь, которая сама не понимает, что она: ненависть или отчаяние? Я уехал отсюда, ибо… это ужасно, что… Глядя на нее, я вижу тебя, думаю о тебе. Что-то есть нечистое в том, как я смотрю, в том обожании, которое было смыслом моей жизни, его содержанием. Ты понимаешь? Ты уничтожила, сделала грязным все, что было прекрасным и чистым. Я не могу находиться здесь и не хочу быть в другом месте. Мне казалось, что если я буду избегать тебя, то, возможно, забуду. Но в первый же день, когда я увидел ваши ласки, поцелуи… Не лги. Ты так читала его письмо, именно так. Ты была с ним на моих глазах. Это бесстыдно.

Анна была ошеломлена потоком слов и даже не пыталась освободить руку из его сильных пальцев. Она только сумела произнести:

— Откуда я могла знать? Везде, где бы я ни была, я кого-то раню. Но ведь я этого не хочу. Не хочу!

— Я тоже не хочу ранить тебя.

Анна рванулась, и тогда он прошептал:

— Я все отдал бы за нашу встречу, пока нет Адама…

— Нет! Нет!

— Знаю. Ты его любишь. И тоскуешь. Ладно, иди. Иди!

Он отпустил ее. Анна побежала через сад, через террасу, по лестнице вверх, вверх, пока не остановилась у дверей прабабки. И только там, уже постучав и войдя в комнату, она поняла: о том, что случилось, нельзя рассказывать ни матери Стефана, ни кому-либо другому, даже Адаму. Этот человек был несчастлив и совершенно беспомощен. Ему могла помочь только она, уехав из «Мальвы», сейчас, сегодня же.

Анна застала маршальшу за пасьянсом. Прабабка взглянула на разрумянившуюся, запыхавшуюся от бега невестку и прямо спросила:

— Он вернулся раньше времени. Может… Может, он уже успел тебе надоесть своей назойливостью?

— Нет! — почти крикнула Анна. — Я получила письмо от Адама. Он собирается вернуться пораньше. Я хочу уехать в Варшаву, сразу же после обеда, вот почему…

Анна запнулась, но прабабка закончила за