манили. Пробуждаясь, Саня видел, что это не квадрат, а дверь в дежурку, и в дверь ломилась красная от жары и похмелья морда Гондураса, искавшего носки:

– Сандро, мои бумеранги не пролетали?

Глаза у Сани запали, из них вымыло былой металлический блеск, и даже ранний стакан водки, которым он опалял нутро, не задувал в него февральской метелью.

Пьянства он тоже, впрочем, стал сторониться, а мужикам объяснял свой отказ, положив руку на сердце.

– Моторчик! – душевно сочувствовали мужики.

Борька, как путный, наказывал съездить в больницу:

– А то я руки порву тебя хоронить…

Но до Борькиных тягот было далеко, а в больницу Саня с гнилой душой и со своими страхами не ездок.

И, засмотревшись в себя, Саня наконец свыкся со своей новой болью, обжился в ней, как в наросшей скорлупе, и мало-мало разобрался с новым собой, как с руководством к незнакомому электрооборудованию, которое в конце месяца завезли в котельную на смену старому.

8

Теперь на смену Саня шёл скоро, стараясь не задерживаться с разговорами и раз за разом протирая очки, в которые жарило солнце.

Но пройти незамеченным не получалось.

Тяжёлое, всё пёстрое, словно сотканное из разных лоскутов, стадо паслось у дороги. У бледно-розовых, посечённых морщинами коровьих сосков, где надавилось молоко, жужжали мухи и шарахались круглым роем, отмахиваемые ленивыми хвостами, а на тёплых спинах быков дремали бархатные бабочки. Витька-пастух, набросив на лицо хрустящую газету с бабами, заголившими срам ещё на обложке, лежал в треугольной тени шалаша из свежей ольхи. Его выброженные в реке резиновые сапоги сохли, надёрнутые голенищами на колья, а белая рубаха, покачивая рукавами, трепыхалась на высокой вешке.

На Санины шаги пастух непременно просыпался, поднимал от земли соломенную голову:

– А-а, это ты, дядь Сань! А то я смотрю, что вроде ты идёшь…

Он грубо кашлял со сна, и его равнодушные ко всему глаза метили в пустоту, как два забранных для рогаточного выстрела камешка, и поражали там, вдалеке, какую-то свою одинокую печаль.

Однажды Витька настойчивее обычного позвал Саню к шалашу. На доске, поставленной на два кирпича, лежал хлеб, помидоры и разрезанные вдоль огурцы с рыхлой сердцевиной. Стояла консервная банка с камнем соли. Стадо, подобрав колени, дремало на бугре, куда его загнал Витька, чтобы обветрило от мошки. Не рассуждая попусту, Витька налил из фанфуря в два обрезанных горлышка от пластиковых бутылок с наверченными пробками. Икая, поворотился обугленным от загара лицом и посмотрел туда, где в сухом ливне солнца, перемежаемом яркой летящей пылью, преломлялись, как в цветном калейдоскопе, светящиеся кладбищенские сосны. Помолчал, затем перевёл дыхание на октаву выше и сорвавшимся голосом произнёс:

– Давай, дядь Сань, хряпни за маманю писят грамм! Вчера же письмо пришло – тако-ое…

Был Витька уже кривой, как турецкая сабля, ибо справлял поминки ещё с утра, а затем догонялся в посёлке. Худой кадык бултыхался в тонкой шее, выпирали под рубахой позвонки, острился длинный облупленный нос, да и во всём Витькином существе, как в Сане когда-то, было некое досадное неустройство. Это, впрочем, не мешало ему драться с женой, пить «Боярышник» на жаре, листать похабные газеты и плевать сквозь соломинку на возившегося в траве жука, которому он ампутировал крылья.

– Огурцы соли́, дядь Сань, я-то соль не ем – по-очки!.. – от щедрот угощал Витька, у которого захлестнуло водочным пеклом дыхание и слёзы наползли на глаза.

И Саня, как ему этого не хотелось, по примеру Витьки помолчал – и выпил муторное, как растительное масло, пойло, мягко отдающее глицерином. На миг расцвело в глазах, и тут же поблёкло. Он потыкал в банку обломком огурца и, обжигая потрескавшиеся губы ржавой солью, запихал в рот. Говорить было не о чем; спросил первое, что вместе с огуречным семечком село на язык:

– Что с ней стало-то? – сплюнул семечко, утёр губы. – Ну, как получилось?

– А моторчик, – кротко сказал Витька, когда отдышался, и жизнь вновь улыбнулась ему. – Моторчик заглох, дядь Сань!..

Латаный-перелатаный поселковый уазик с красным крестом на боку промчал в соседнее село, поднимая над собой пыль и серебрясь сквозь это дымное серое облако выпуклым лобовым стеклом. Витька, проводив его восторженными глазами, энергично вздохнул и с брызгами разгрыз огуречный задок.

– Может, кто-нибудь кердыкнулся?! Я тогда опять с дядей Борей пойду могилу рыть, пусть Валька с заугланами пасёт за меня…

Никакое письмо, как выяснилось к вечеру, Витька не получал и получить, дырявое сердце, не мог, поскольку не было у него ни родины, ни флага, а писать ему можно было лишь с почтовыми голубями. Скорее всего, и тётка его была жива и здорова. Но Витька всё равно ходил как в воду опущенный, оставив стадо оборвышам, и под тёткину несчастную кончину выбирал в магазине крупный долг. Он врал навылет, прямо в душу, что маманя «кинула» его, а братиков и сестёр (которых у него отродясь не было) продали американцам «на органы». Только что не плакал: сухи и сметливы были его глаза, крылись под козырьком бейсболки «Речфлот», съехавшей на брови.

Следом волоклась растрёпанная Валька. С каждым шагом играли жилы на её сваренном лице, а рот сам собой, против её воли, широко открывался книзу, словно потягиваемый незримыми нитками, которыми всю Вальку приводили в движение, как тряпичную куклу.

– Сирота, сирота! Плохо я одета! Никто замуж не берёт – эх! – девушку за это! – орала от ужаса за себя, за своё уродство, которое спьяну выставляла, а трезвая прятала за семью одёжками.

Этот случай почему-то так подействовал на Саню, что он дня два не мог ни есть, ни пить и болел хуже, чем от живота, а во сне вскидывался и звал брата.

9

В субботу, на Ильин день, в котельную неожиданно пришёл участковый милиционер.

Стояла жара, все дни над красным от солнца перелеском не было ни облачка, закаты пенились багровые и густые, в посёлке пахло угольным шлаком, которым зимой посыпали дороги, а дощатые желоба рассохлись, и осы свили в них гудящие гнёзда. Вот и пожилой майор Коробейников походил на грустное растение, корешки которого спеклись в сухой земле, и его выдернули из почвы, пустили катом по белу свету, чтобы шугало крапиву и репей. И когда бы растение ни возвращалось со службы в родную коробушку, полнёхонькую таких же грустных и плотных, уже семейных коробчат во главе с маленькой добрейшей Коробчихой, – всё это перекати-поле не могло угомониться, о чём-то кручинилось и куда-то стремилось, хотя огромная, глаже, чем у Сани, лысина кисло потела и походила на