Утром 23 мая 1928 года дирижабль "Италия" покинул гостеприимный Шпицберген и взял курс на полюс. И вдруг связь с дирижаблем прервалась. Как потом стало известно, на пятьдесят шестом часу полета дирижабль стал быстро терять высоту. Перестав слушаться рулей, воздушный корабль ударился о груду торосов. Моторную гондолу оторвало, облегченная корма задралась, и командирскую гондолу, зацепившуюся за ледяную глыбу, оторвало от корпуса дирижабля. На лед выбросило 10 человек. Облегченный дирижабль носом вверх стал тяжело подниматься в хмурое небо, унося остальных 6 членов экипажа. Десять дней об участи экспедиции ничего не было известно. Шесть стран организовали спасательную экспедицию из 21 самолета и 18 кораблей, в том числе советского ледокола "Красин", ледокольных пароходов "Малыгин" и "Г. Седов". Сотни коротковолновиков шарили в эфире, надеясь услышать позывные итальянцев. Но эфир молчал. И вдруг на десятые сутки мир облетела ошеломляющая новость: 3 июня в 19 ч 35 мин советский радиолюбитель Николай Шмидт из забытой богом и людьми деревеньки Вохма Нижегородской губернии уловил едва слышимые сигналы: "Italia... Nobile... Fran Uosef, SOS, SOS, SOS, terri tengo EhH".

На следующее утро срочная телеграмма ушла в Москву. 20 июня летчик Маддалена обнаружил лагерь экспедиции, а несколько дней спустя на льдину совершил посадку летчик Лундборг.

11 июля советский пилот Борис Чухновский заметил людей, которые отправились в начале июня к берегам острова, очертания которого удалось разглядеть на горизонте.

На следующее утро "Красин" подошел к льдине и взял бедолаг на борт. Но из трех, отправившихся в путь, на льдине оказались только Цапли и Марьяно. Третий - Финн Мальмгрен, как следовало из путаных объяснений итальянцев, отморозил обе ноги, и они бросили шведа на произвол судьбы, умирать в одиночестве в ледяной пустыне. К вечеру того же дня на борт "Красина" поднялись остальные шесть путешественников.

После спасения Нобиле многих занимал вопрос, почему Шмидт своим самодельным приемником сделал то, что не удалось ни одному радисту мощных радиостанций. Ответ оказался прост. Биаджи посылал в эфир сигналы бедствия в 19 часов 30 минут на волне 32 метра.

И именно в это время почти на той же волне радиостанции мира слушают радио Эйфелевой башни.

-  Эй, Виталий, ты чего задумался? - окликнул меня Саша. - Ты вот скажи, чем они там на льдине питались столько дней?

-  С продуктами было у них плоховато, - ответил я, припоминая записки Бегоунека - чешского ученого, участвовавшего в экспедиции, - всего две банки с пеммиканом, килограмм по семнадцать, бочонок масла 5 кг, банка с шоколадом. Вот, пожалуй, и все. Не густо на 10 человек. Правда, им удалось подстрелить белого медведя. Но, думаю, если бы не Шмидт, кто знает, чем бы закончилась эта история.

-  Спасибо, хлопцы, за рассказ и за чай, - сказал Дмитриев, поднимаясь. - Пошел шифровать. Там мне Мих работки подвалил.

Я тоже отправился восвояси. После тепла, уюта радиостанции мой закуток показался особенно неприглядным.

19 января.

Даже с завязанными глазами можно без труда определить, в чьей палатке ты оказался. Каждая из них имеет свой специфический запах. Воздух палатки-радиостанции насквозь пропитан парами бензина, в обиталище гидрологов постоянно чувствуется запах химических реактивов, с помощью которых они исследуют состав проб воды. Жилище Комарова можно узнать по "ароматам" машинного масла и металлических стружек. В домике гидрологов приятно благоухает одеколоном. Палатка кают-компании - пережаренным луком, испарениями щей-борщей. Только наше подснежное убежище пахнет лишь сыростью и газом. А теперь, после поселения к нам собачьего семейства, к ним добавился запах псины, пропитавший полог и спальные мешки.

20 января.

Как счастье быстротечно. Камелек, сооруженный Комаровым пожирает бензин, как Молох. Одной бочки едва хватило на неделю. А их всего-то пять. Да одну удалось наскрести, слив остатки из старых бочек. Пришлось умерить свои аппетиты.

Но Дмитриев вспомнил, что на аэродромном складе горючего есть две полные бочки бензина.

Обрадованный этим сообщением, я сходил к Сомову и, получив разрешение, отправился с Дмитриевым на аэродром. Вернувшись, мы взгромоздили одну из бочек на подставку, всунули в нее трубку бензопровода и уселись рядом с камельком на корточки. Керосин разгорелся, и дымное пламя потянулось в трубу. Эх, если бы мы знали, к каким пагубным последствиям приведет наша предприимчивость.

Не прошло и получаса, как в кают-компанию буквально ворвался Яковлев.

-  Доктор, злодей, ты что же это делаешь?! Всю нашу рабочую площадку засрал. Теперь показаниям электротермометров - грош цена.

Я выскочил наружу вслед за Гурием из кают-компании и ужаснулся. Из трубы клубами валил густой черный дым. Ветер подхватывал сажу и расстилал ее по окрестным сугробам.

-  Это же катастрофа, - продолжал бушевать Яковлев, - гаси свой проклятый камелек. Мало того, что актинометрическая площадка пропала, так весной здесь целое озеро образуется.

Чтобы умаслить Яковлева, я налил ему кружку крепкозаваренного чая и поставил на стол банку с его любимым клубничным вареньем.

-  Ты уж извини, Гурий, что так нескладно получилось. Но пойми, без камелька я совсем пропаду. Керосина-то всего две бочки осталось, а сажу до весны сто раз заметет.

-  Заметет-то оно конечно, - сказал миролюбиво Яковлев. - А если не заметет, здесь такой потоп будет, что и Комар не поможет со своими бурами.

Впрочем, потоп весной мало меня беспокоил. До весны еще надо было дожить, а вот камелек не желал работать на керосине. Густая, жирная сажа напрочь забивала широкий просвет вытяжной трубы, и я то и дело, вооружившись половником на длинной ручке, превращался в трубочиста.

Во время очередного сеанса чистки в кают-компанию забрел Костя Курко.

-  Ты чего это там маракуешь? - спросил он удивленно.

-  Да все керосин проклятый. От него столько копоти, что я чистить трубу не успеваю.

-  Ну это дело поправимое, - уверенно сказал Костя. - Счас я тебе покажу классный способ для удаления сажи. Потом спасибо скажешь.

Я не успел спросить его, что это за способ, как он схватил кастрюлю, стоявшую на плите, вынес наружу и выплеснул ее в жерло трубы. Эффект был грандиозный. Раздался громкий взрыв. Труба отлетела в одну сторону, камелек в другую. Из топки вырвались языки пламени и, лизнув просохший полог, поползли вверх по брезенту.

Я кинулся в тамбур за огнетушителем, но он, видимо, не был рассчитан на борьбу с пожарами в Арктике и, по змеиному зашипев, выпустил