пачку документов. Это были бланки заявлений о приеме на работу. Сказала: заполнить в трех экземплярах. Думать о том, победа это или нет, было некогда, потому что стандартные вопросы напомнили мне о необходимости хитрить и изворачиваться. Сколько мне лет? Перечислите предыдущие места работы, начиная с последнего и до первого. Сколько вы зарабатывали, почему уволились? Приложите две рекомендации (не от родственников).

Сидя за боковым столиком, мы с моим мозгом плели замысловатую паутину полуистин и полных неправд. Внешне я оставалась безучастной (давно освоенная уловка), а сама стремительно сочиняла басню про Маргариту Джонсон, девятнадцати лет, бывшую компаньонку и личного шофера Энни Хендерсон (белой дамы) в городе Стэмпс, штат Арканзас.

Мне пришлось сдать кровь, пройти тесты на профпригодность, координацию, тест Роршаха – и вот настал изумительный день, когда я стала первой чернокожей сотрудницей трамвайного управления Сан-Франциско.

Мама дала мне денег на подгонку синего саржевого костюма, я научилась заполнять ведомости, выдавать сдачу, компостировать билеты. Время сгрудилось, и в самом Конце Дней меня болтало на задней площадке шаткого вагона, а сама я мило улыбалась и убеждала своих подопечных «пожалуйста, проходить в середину вагона».

Целый семестр мы с трамваями вместе танцевали шимми, взмывая и соскальзывая вниз по крутым склонам Сан-Франциско. Я отчасти утратила характерную для негритянского гетто привычку заслоняться от мира – я постоянно пробиралась и проталкивалась по Маркет-стрит с ее облезлыми пристанищами для бездомных моряков, мимо тихой гавани – парка у Золотых Ворот, мимо запертых, нежилых с виду зданий в районе Сансет.

Мой график работы выглядел так прихотливо, что нетрудно было поверить: начальство его составляет злонамеренно. Когда я упомянула о своих подозрениях при маме, она ответила:

– Об этом не переживай. Хотела – получила, а получила – расхлебывай. Я тебе покажу: это очень просто, ежели подналечь.

Она не ложилась спать, чтобы отвезти меня в депо к половине пятого утра или забрать меня, если смена заканчивалась перед самым рассветом. Опыт преодоления жизненных опасностей научил ее, что хотя на общественном транспорте со мной ничего не случится, но она «не доверит своего ребенка ни одному таксисту».

Когда начался весенний семестр, я вернулась в лоно официального образования. Я стала старше, мудрее, гораздо самостоятельнее: у меня имелись собственный банковский счет и купленная на свои деньги одежда; я была уверена, что вывела и усвоила магическую формулу и она теперь введет меня в круг веселой жизни, которой живут мои современники.

Как бы не так. Не прошло и нескольких недель, как я поняла, что мы с моими одноклассниками стремительно расходимся в противоположных направлениях. Их занимали и вдохновляли будущие футбольные матчи; я же в недавнем прошлом вела в темноте машину по незнакомому мексиканскому склону. Их страшно волновало, кто достоин стать очередным старостой класса и когда с зубов им снимут металлические скобки, а я помнила, как месяц спала в разбитом автомобиле, как в предрассветные часы ездила кондуктором в трамвае. Сама того не желая, из человека, не ведающего о собственном неведении, я превратилась человека, сознающего свое осознание. Худшей частью этого осознания было то, что я сама не понимала, что именно я осознаю. Я знала, что знаю совсем мало, но была убеждена: тому, что мне необходимо узнать, в Школе Джорджа Вашингтона меня не научат.

Я начала пропускать уроки: бродила по парку у Золотых Ворот, разглядывала сверкающие прилавки универмага «Эмпориум». Когда мама выяснила, что я превратилась в прогульщицу, она сказала, что если мне в какой день неохота будет идти в школу, при том что я не пропущу никаких контрольных и не отстану по учебе, – нужно просто сказать ей, она позволит мне остаться дома. А вот чего, сказала она, ей не надо, так это чтобы звонила какая-то белая и рассказывала про ее дочь то, про что сама она ни слухом ни духом. Тем более ей не надо, чтобы ее ставили в положение, когда этой белой приходится лгать – и все потому, что я, как маленькая, не могу набраться храбрости и сказать правду. На этом прогулы мои закончились, вот только школьные дни стали длинными и угрюмыми, без единого лучика света.

Оказаться в одиночестве и неведении на цирковом канате юности – значит испытать на себе изумительную красоту полной свободы и угрозу безоглядной нерешительности. Немногим удается пережить подростковый возраст – можно сказать, никому. Почти все поддаются на невнятное, но убийственное давление взрослого конформизма. Оказывается, что проще умереть и избежать конфликтов, чем вести постоянную битву с превосходящими силами зрелости.

До последнего времени каждое поколение со все большей готовностью признавало себя виновным в юности и невежестве, все с большей готовностью принимало наказание, которое накладывало на него старшее поколение (которое совсем недавно само признавалось в том же преступлении). Требование немедленно повзрослеть казалось более переносимым, чем безликий ужас неустоявшихся целей, без которого не обходится ни одна юность.

Яркие часы, когда юность бунтует против того, что солнце клонится к закату, сменяют периоды длиной в двадцать четыре часа с названием «сутки»: каждому из них не просто соответствует определенное число, у каждого есть свое имя.

В нежном возрасте чернокожие женщины подвергаются нападению всех этих извечных сил природы и одновременно попадают под тройной перекрестный огонь мужских предрассудков, лишенной логики ненависти белых и отсутствия власти у Черных.

Тот факт, что многие взрослые афроамериканки становятся сильными натурами, часто вызывает изумление, отвращение и даже агрессию. В нем редко усматривают неизбежный итог тяжкой борьбы за выживание, при том что он заслуживает если не восторженного признания, то хотя бы уважения.

35

«Колодец одиночества»[6] стал моим посвящением в тему лесбиянства и, как мне представлялось, в порнографию. Много месяцев книга эта оставалась усладой и угрозой. Она позволила мне краем глаза заглянуть в загадочный мир извращений. Она подействовала на мое либидо, и я сказала себе, что она способствует моему образованию, поскольку из нее я узнала о трудностях существования в потайном мире извращений. Я была убеждена, что среди моих знакомых извращенцев нет. Я, разумеется, исключила из их числа двух женоподобных дяденек, который иногда оставались у нас ночевать и готовили невероятные ужины из восьми блюд – на накрашенных лицах оставались дорожки от капель пота. Но поскольку все их принимали и, что самое главное, они принимали самих себя, я знала, что смеются они искренне, а жизнь их – развеселая комедия, которую они прерывают, только чтобы сменить костюмы и освежить грим.

А вот настоящие фрики, «женщина с женщиной», захватили мое