красивые, в шубах и точно таких же меховых шапках, рассчитанных на сибирские морозы. Они говорят по-своему, явно нервничают и только каждую минуту произносят слово пропуск. Звучит смешно: «Ала-мамба… пропуск, тарабумба… пропуск» и так далее. При виде меня они отошли в сторону, и мрачная дама без тени улыбки заполнила серую карточку, дающую право входа Виктории Сливовской на территорию общежития. Тот, кто не пережил «пропускной» геенны и ее позитивного окончания, не знает, какого состояния эйфории его лишила жизнь. По сей день слышится мне произносимые толстыми губами черных горемык звук «б» и их глубокое гортанное «а» в непонятных словах и повторяющееся ежеминутно четко произносимое слово «пропуск».

Кафе в ЦДЛ уютное, все испещрено красочными карикатурами писателей-завсегдатаев и забавными надписями. Со стены на нас смотрит голова популярного здесь Михаила Светлова, автора поэмы «Гренада» (1926 года), прекрасно переведенной на польский язык Юлианом Тувимом, сохранившим припев как в оригинале: «Гренада, Гренада, Гренада, моя». Теперь он мало пишет, больше пьет. В буфете у него кредит, а поскольку его все любят за его доброту, всегда найдется кто-то, кто будет готов угостить его, чтобы по русской традиции с ним чокнуться. О нем ходит полным-полно историй. Например, как-то во время «антисионистской» кампании, когда его спросили в буфете, почему он их обходит стороной, ответил: «Не получил еще пособия из Джойнта»; в другой раз, вопреки своему правилу, он заказывает только одну стопку, вместо двух и, заметив удивление, объясняет: «Друг перестал пить».

Его одолевал рак. Но до самого конца, который Светлов осознавал, он продолжал шутить, в том числе и по поводу рака. (Настоящие раки здесь были, и думаю, что и остались, великолепным лакомством. Обязательны к пиву). Звонят ему друзья с вопросом, можно ли прийти. «Заходите, – приглашает, – только приносите пиво, а то раки у нас свои». Он попросил, чтобы после его смерти на его доме была установлена мемориальная доска: «Здесь жил и никогда не работал поэт Михаил Аркадьевич Светлов». Его бесчисленные афоризмы, которыми он сыпал как из рога изобилия, постоянно повторялись: «Старость – это, когда половина мочи уходит на анализы», а «Смерть – это присоединение к большинству».

Еще когда я был один, ко мне постоянно кто-то подсаживался. Прошел слух, что этот блондин, что-то там чиркающий, – поляк. А Польша была в моде в то время. Выписывались еженедельные польские журналы «Пшекруй», «Кобета и Жиче», даже учили польский язык для того, чтобы читать не только прессу, но и переводы на польский современных западных писателей, например, роман «Чума» Камю или «По ком звонит колокол» Хемингуэя. Многие хотели, чтобы их перевели в Польше. С этим и был связан мой успех. Евгений Винокуров, маленький толстый человек с неулыбчивым широким бледным лицом, подходя ко мне, задевает стол, за которым я сижу, и небрежно спрашивает: «Поэт?». На мое отрицательное покачивание головой, он делает безнадежное движение рукой и уходит.

Когда я иду из буфета в гардероб, то прохожу через большой, стильный, обшитый деревом ресторанный зал. Бывает, что кто-то узнает меня или хочет со мной познакомиться и тогда встает, и приглашает меня к столу широким жестом. Однажды в большой компании я заметил Евтушенко. Я уже собирался, проходя мимо, поклониться, как услышал: «Пан Сливовский…». Где-то мы случайно познакомились, но у него феноменальная память, и не только на лица. И не только у него. Ни разу я не видел, чтобы на поэтических вечерах кто-нибудь читал, как это бывает у нас, свои или чужие стихи по бумажке. У меня это всегда вызывало вопрос. С чем это связано? Может быть, объяснял я себе, с тем, что испокон веков слово хранило в себе опасность. Произнесенное, а в особенно записанное, по неосторожности оно может принести несчастье. Сколько же стихов может сохранить один человек со столь надежной памятью? Например, Мандельштам, стихи которого повторяла вновь и вновь про себя его замечательная жена… И не только она.

ЦДЛ – это большой гастрономический и культурный комбинат. В огромном зале, в котором может поместиться тысяча и больше людей, происходят конференции, чтения и другие мероприятия: кинематографические (здесь показывают фильмы, которые не появляются на экранах), эстрадные (здесь мы слушали выступления Жака Бреля), юбилейные (я сам был на праздновании юбилея осевшего здесь турецкого оппозиционного поэта Назыма Хикмета, на котором тон непринужденной атмосферы задал Корней Чуковский, известный и популярный писатель, поэт, общественный деятель, начав вечер словами: «Сколько лет, сколько зим, дорогой Назым Хикмет…»). Небольшие торжества были организованы в залах, рассчитанных на несколько сотен участников.

Информация о богатом репертуаре этих мероприятий висела в фойе вместе с объявлениями об интересных встречах с авторами в других частях города. Я заметил или, может быть, кто-то обратил мое внимание, что в такой-то день в такой-то школе будет обсуждаться недавно изданный роман «Звездный билет» Василия Аксенова. Я отправился в эту глушь. Волнение чувствовалось уже при входе. Я сожалею о том, что, погрузившись в эту атмосферу, я не записал высказываний молодых, страстных диспутантов, которые в своей массе с благодарностью встретили роман, о том, что их по-настоящему беспокоило. Образ юноши, который искал свое место в жизни, пытался освободиться от родительской опеки, был им близок. Неужели конфликт отцов и детей? Так или иначе, язык участников дискуссии отличался от того, чем кормили их газеты и журналы.

Я много раз становился участником таких дискуссий. Всегда чувствовалось такое же волнение от возможности высказаться, говорить без клише и лозунгов, вопреки тому, что писали официальные критики. Такая ситуация продолжалась недолго. Вскоре этим собраниям был положен конец, точно так же, как за несколько лет до этого бурному приему романа Владимира Дудинцева «Не хлебом единым». И все же любой такой свободный обмен мнениями оказывал влияние на следующее поколение. Формировались зачатки ментального переворота. Медленно рождалось сознание определенного идеологического сообщества, несмотря на мощное давление огромного аппарата власти. Стало заметно новое явление – шестидесятники, а именно художники (поэты, прозаики, критики), выступавшие в разгар оттепели шестидесятых годов по важным для общества вопросам. За этот емкий термин Станислав Рассадин (так называлась его статья, опубликованная в 1960 году в декабрьском номере ежемесячного журнала «Юность»), неоднократно получал по голове, слыша обвинения в том, что он выдумал несуществующий при социализме конфликт «отцов и детей». Споры о роли «четвертого поколения» продолжаются и по сей день, и – что удивительно – они не утратили своего накала, как не уменьшилось и количество оскорблений в его адрес.

Сегодня Станислав Рассадин возвращается к этим вопросам в своей превосходной книге по истории советской литературы: «Само понятие „шестидесятники” […] лишь по