Бывало, что дружбу портила и этническая предубежденность. И тут дело было не только в том, что ее объект мог принадлежать к враждебным Ромейскому царству народам, например к арабам-сарацинам. К примеру, двойственным было отношение к армянам: с одной стороны ромейское общество было достаточно открытым для представителей армянских родов, особенно православных. Но с другой – считало их бесславными, неверными, коварными, хитрыми, лицемерными. Поэтому ромейская поговорка гласила: «Если у тебя в друзьях водится армянин, не мечтай о худшем враге».

Дружба между мужчинами ставилась выше чувств к женщине. Так, крепко подружившиеся Иоанн и Симеон, будущий Симеон Юродивый из сирийской Эмессы, когда они стали отшельниками, тайно друг от друга очень боялись, что жалость к старушке-матери Симеона и любовь к молодой жене Иоанна перевесят их желание целиком посвятить жизнь служению Богу. Поэтому оба молились, чтобы женщины поскорее отошли в мир иной или, по крайней мере, стали инокинями. Когда обе они действительно умерли, и Иоанн, и Симеон, как говорит Житие, «обрадовались великой радостью», поскольку освободились от женщин, которых любили. Такое желание может показаться нам кощунственным, в определенной мере оно действительно было эгоистичным, но не стоит забывать о миропонимании ромеев и их религиозности, которые формировали взгляды на жизнь как нечто бренное, лишь подготовительное к лучшей, духовной, вечной жизни за гробом, в прекрасном месте.

Выходит, каждый в Ромейском царстве понимал дружбу по-своему, строил ее по-разному с разными людьми, но наиболее правильной, чистой она была лишь среди простого народа и византийских интеллектуалов, книжников, да и то не всех. Примером может стать вражда между дружившими Николаем Мистиком и Арефой Патрским, будущим архиепископом Кесарии Каппадокийской, писателем, комментатором и издателем философских произведений. Обвиненный около 900 г. в нечестии и привлеченный к церковному суду, он попросил своего друга, ставшего в 901 г. Патриархом, отомстить за него и, когда Николай уклонился, Арефа сразу превратился в его непримиримого, лютого врага.

И последнее на эту тему: мы не встретим в письменных источниках свидетельств женской дружбы. Такая «дружба» понималась ромейками скорее как приятельские отношения, на уровне знакомства, и не доходила до уровня случавшейся искренности, крепости мужских отношений. Как говорили римляне, «каждому – свое».

Глава 5. Византия после Византии

Ромейская держава просуществовала 1123 года и 18 дней, с понедельника 11 мая 330 г., дня открытия и освящения своей столицы – Нового Рима, Константинополя, до рокового вторника 29 мая 1453 г., ставшего последним для города, с которого она началась. С тех пор трагическая судьба многих погибших, несостоявшихся государств встречает «утешение Византией», чей исторический пример навсегда запечатлелся в памяти человечества. В 1935 г. вышла замечательная франкоязычная книга румынского историка Николае Йорги «Византия после Византии», и ее на редкость удачное, емкое название утвердилось как обозначение жизни византийской культуры и институтов после падения Империи в 1453 году.

Византийская цивилизация осталась незавершенной в связи с гибелью византийской государственности. Ее болезнью не стала смертельная рознь власти и общества. Условия материального и духовного развития Ромейского царства в рамках прежней системы оказались не исчерпанными, как это произошло в свое время с Западной Римской империей. Причины ее прерванного шествия были в ином. Пребывая долго в силе, она опрометчиво не заметила прихода слабости, которой воспользовались внешние враги, сначала латины, потом османы. Но даже разгромленные, лишенные своего общества и государства, потомки ромеев, прежде всего греки, пытались хранить и передавать осколки времени, оброненные кусочки прошлого – достояние своей утраченной «Атлантиды», а значит, продолжали и продолжают влиять на существующий мир.

Значимое значимо и без заключений. Это очевидно.

«Когда обрушивается империя, последствия длятся веками» – сказал Умберто Эко. И цену такого падения надо знать, чтобы предвидеть будущие несчастья. Ведь история всегда разворачивается как трагедия, в разных ее проявлениях.

Выдающийся византинист Александр Каждан в одной из своих книг, изданной посмертно, написал следующие красноречивые слова, которые могут служить своеобразным эпилогом, точнее, конечным эпиграфом ко всему рассказанному: «Византия ушла в прошлое. Ее общественные порядки невозвратимы. Но ее памятники уцелели. Они напоминают нам, несомненно, о величии василевсов-самодержцев, но вместе с тем и совсем о другом – о героической борьбе духа против политического униформизма и догматической идеологии. И, может быть, в этом пассивном сопротивлении – человеческое величие византийского искусства, далеко не такого напыщенного и недвижимого, как это может показаться невнимательному наблюдателю».

Византия до последнего вздоха жила вопреки. Такой она осталась и за гробом, в своей «посмертной жизни», проявив удивительную способность к адаптации. Даже ее прославленный завоеватель, турецкий султан Мехмед II Фатих (1451–1481 гг.) настойчиво выступал как восприемник наследства ромейского императора и объявил себя «владыкой двух морей и двух стран», со временем раскинувшихся на площади 200 000 км2. Не зря он велел построить свой мавзолей на месте, где прежде стоял один из самых известных ромейских храмов – Апостолион с гробницей основателя Города Константина Великого.

Насколько это было возможно, Великий Турок постарался превратить пришедший в упадок, разоренный, обезлюдевший Константинополь в традиционный мусульманский город и вместе с тем в столицу богатой и мультикультурной новой империи. С этой целью в нем началось активное строительство, восстановительные работы, основание новых кварталов – махалла. В город организованно, в рамках турецкой насильственной политики переселения – сюргюна – возвращали беженцев и целыми семьями заселяли пленников из числа немусульман – христиан, иудеев, обещая им защиту, определенные льготы и свободу вероисповедания, то есть демонстрируя возможность сосуществования завоевателей и покоренных. С учетом условий того времени это являлось политикой поразительной терпимости. Но особенно быстро росло мусульманское население, уже через два десятка лет составившее больше половины населения города, которое превысило к концу XV в. 200 тысяч человек – половину от того, что он имел в самые лучшие времена ромейской истории, и в четыре раза больше, чем это было в 1453 г. при его падении-завоевании. Это потребовало переделки большинства церквей в мечети и медресе. Передавая их мусульманам, к зданиям с западного угла добавляли высокие башни-минареты для призыва правоверных к молитве Аллаху, а внутри строилось святилище-михраб, для чего использовали главную апсиду храма или вырубали нишу в стене, ориентированную по направлению на священную Мекку. Византийские мозаики и фрески на стенах уничтожали, замазывали. Таким образом, за полтора столетия почти все храмы Константинополя были переделаны, что, впрочем, надо признать, спасло их для грядущих поколений. К тому же и после передачи в руки мусульман церкви с их местными святынями, например погребениями, мартириями, нередко продолжали оставаться объектом поклонения христиан, для которых к 1521 г. в Константинополе турецкие власти сохранили 67 церквей и не собирались увеличивать это