Перед строем, замершим по команде «смирно», командир полка в необычайном напряжении, иногда даже срывая голос, начал читать суровые, горестные и правдивые слова о том, какое смертельно опасное положение создалось на фронтах войны. Трудно описать те чувства, какие охватили нас, солдат, стоявших тогда в строю. Я не помню ни одного случая в своей жизни, чтобы за несколько минут так предельно напряглось и ожелезнело все мое существо. Каждое слово приказа, отточенное до булатной остроты, вонзалось в сердце. В приказе откровенно (это особенно тронуло наши души!) сообщалось, что враг захватил огромные территории Советской страны с несметными богатствами и что настало время, когда мы не можем, не имеем права терять больше ни одной пяди своей земли. Превыше всего на свете, говорилось в приказе, теперь необходимо беспрекословное исполнение воинской дисциплины, сыновнего долга перед Родиной; в приказе требовалось принимать строжайшие меры против тех, кто нарушает свои святые обязанности и подвержен панике. Для всей нашей армии железным законом прозвучали громовые слова:

— Ни шагу назад!

Было лето, а меня знобило, как от мороза.

III

Отступая зимой, противник все же сумел образовать большой выступ в районе Ржева с плацдармом на северном берегу Волги; здесь укрепилось немало немецко-фашистских войск группы «Центр». Эта группа всегда — во всякое время — представляла большую опасность для Москвы.

Когда под Сталинградом начали быстро сгущаться тучи войны, наше Верховное Главнокомандование решило провести в районе Ржева «частные наступательные операции», чтобы лишить противника возможности в нужном количестве подбрасывать свои резервы на юг, а часть их, в виду очевидной нужды, отправить и на ржевский участок фронта. Операции должны были проводиться двумя фронтами — Западным и Калининским. Для обеспечения намеченных операций оба фронта были усилены не только стрелковыми дивизиями, артиллерией и авиацией, но и танковыми, и кавалерийскими корпусами, а также немалым количеством различных вспомогательных частей.

…Батальон, с которым я должен был пойти в первый свой бой, занял позицию по берегу речки Держи, уступленные нам 251-й стрелковой дивизией 20-й армии, которой предстояло нанести главный удар на Погорелое Городище. С этой 251-й стрелковой дивизией, дравшейся умело и храбро, наша 88-я дивизия 31-й армии, постоянно поддерживая локтевую связь, прошла весь путь августовского наступления — полсотни километров — от речки Держи до Вазузы, где их и встретили резервные танковые и пехотные дивизии противника.

Еще до выхода нашей дивизии на передний край начались сильные дожди. Правда, накануне солнце порадовало, но ведь все дороги уже были залиты, все низины превратились в болотины, а уровень воды в Держе так поднялся, что даже на ее бродах, как оказалось позднее, стало почти по грудь. Но, как говорил Лев Толстой, ничего уже нельзя было изменить — подготовка к наступлению, раз она началась, развивалась своим чередом.

Помню, под вечер, едва вытаскивая ноги из грязи, я добрался до передовой траншеи. С непривычки даже взмок: ведь на мне висели шинель в скатке, наган, каска, полевая сумка да еще, будь он неладен, огромный противогаз. Отыскал комбата, молодого человека с лихим казацким чубом, живого, настроенного весьма оптимистично. Для своего НП он занял позади главной траншеи (на одну-то ночь!) маленькую земляночку, в которой прежде обитал какой-нибудь командир взвода, стоявшего здесь в обороне. В земляночке, под настилом из тонких жердинок, легко гнущихся от каждого шага, хлюпала вода. (В калининских и смоленских местах можно подняться на довольно высокий холм — и утонуть в болоте.) Мельком оглядев НП, я сразу же догадался, что мне здесь нет места для ночлега: вместе с комбатом, как и положено, находился его ординарец, связист, связные рот.

Комбат сконфуженно и огорченно поморщился, когда я покидал его случайное убежище, и проговорил неопределенно:

— Приходи…

Ночевать нужно было где-нибудь поблизости, чтобы не отрываться от комбата. Но в траншеях везде была вода; солдаты кое-где вычерпывали ее касками и выливали за бруствер, реденько поросший за лето травкой. Но главное — здесь всюду плавали живые и дохлые мыши; в то лето их появилось неисчислимое множество! («К беде», — украдкой поговаривали солдаты.) Как-то в детстве меня укусила за палец полевая мышь, мы, деревенские мальчишки, безжалостно уничтожали их чем попало, когда домолачивался последний, лежащий на земле, ряд перезимовавшего в скирдах хлеба. С той поры я не желал иметь никаких отношений с этой мерзкой тварью. Я вылез из главной траншеи и остановился недалеко от нее, под развесистой березкой. Опять начинался дождь. К счастью, рядом оказалась небольшая воронка от снаряда или мины; она могла пригодиться на всякий случай: по солдатскому поверию, о котором я уже был наслышан, любая воронка — самое надежное для укрытия место. Здесь я необременительно подкрепился «сухим пайком» (точнее — пожевал ржаной сухарь) и решил написать письмецо сынишке. Писал я химическим карандашом, и все мои ласковые слова тут же размазывались от дождинок, будто от слез. И мне подумалось: да стоит ли посылать такое письмо? Я спрятал его в полевой сумке.

Противник вел себя спокойно. Правда, на вечерней заре, как у него было заведено, произвел артналет на наши позиции. Недалеко от НП комбата несколько наших солдат было убито и ранено: не захотели забиваться в траншеи, собрались на сухом месте в кружок поужинать и побеседовать перед боем…

Вообще надо отметить, что противнику, как это ни удивительно, ничего не было известно о сосредоточении наших войск на Западном фронте. Не обнаружил противник и выдвижение наших войск на исходное положение для наступления, а ведь двигались-то, да еще большей частью в темноте, тысячи людей! Молодцы наши солдаты!

В районе Погорелого Городища против наших частей стояла 161-я пехотная дивизия противника. Для нее наше наступление явилось полнейшей неожиданностью.

Все как будто начиналось хорошо.

Особенный восторг, поразительно смешанный с некоторой естественной оторопью, вызвала у нас артиллерийская подготовка, которая началась 4 августа в 6 часов 15 минут утра. На каждом километре, предназначенном для прорыва, работало по сто двадцати стволов! И работали они полтора часа! Огненный шквал обрушивался то на последний край противника, то на его артиллерийские и минометные позиции, то гудел в глубине его обороны, то снова рвал и разметывал все, что было на его переднем крае. Вдобавок нанесла удары наша авиация, а перед самой атакой прогремели и дивизионы «катюш». Весь запад был в дыму и огне!

Я не знаю точно, какой урон обороне противника нанесли наши артиллерийские и авиационные удары. Но я знаю, какое огромное впечатление произвела артподготовка, так долго сотрясавшая землю в полосе немецкой обороны, задымившая весь