Шрифт:
Закладка:
— В последнее время самиздат видеть не приходилось. Видимо, КГБ принял энергичные меры и пресек его распространение.
— А что видели прежде?
— Разные материалы, но ни один из них не подходит под данное вами определение. Они не были ни антисоветскими, ни клеветническими.
— Что вы имеете в виду?
— Имею в виду, например, записи судебных заседаний — судов над Бродским, над Синявским и Даниэлем, над Гинзбургом и Галансковым, последние слова подсудимых, речи адвокатов. Не считаю эти документы антисоветскими, потому что это реальные записи открытых заседаний, имевших место в Ленинграде и в Москве, при советской власти. По той же причине не считаю их клеветническими.
— Других материалов не видели?
— Нет, не видел.
— Знакомы ли вы с Хейфецом, Михаилом Рувимовичем?
— Знаком, но бегло. Он живет в одном доме с моей дочерью и я раза два-три встречал его перед домом или на лестничной площадке.
— Хейфец М.Р. передавал вам для ознакомления свою статью «Иосиф Бродский и наше поколение»?
— Да, он попросил меня прочесть рукопись, я согласился и прочел.
— Он передал рукопись вам лично или через третье лицо?
— Рукопись он передал мне лично, встретившись со мной на лестнице.
— Почему он дал свою статью для прочтения именно вам?
— Я занимаюсь теорией стиха и являюсь в этой области специалистом; кроме того, Хейфецу было известно, что я издавна в дружеских отношениях с поэтом Бродским.
Внезапно Рябчук меняет темп. До сих пор он вел допрос медлительно, с паузами для записывания, даже лениво. Теперь он быстрым движением пододвигает мне какие-то листы, соединенные скрепкой, и (видимо полагается ошеломить неожиданным разоблачением):
— Это ваш почерк?
Вижу мою рецензию на статью Хейфеца и, сохраняя прежний замедленный темп, тяну:
— Да, конечно, мой. Это письмо, которое я написал Хейфецу о его статье.
— А это?
Он пододвигает мне статью Хейфеца, напечатанную на мелкой машинке, с множеством помарок, и показывает на мои карандашные пометки.
— И это я писал.
— Вы понимаете антисоветский характер статьи Хейфеца?
— Это размышления о стихах, не имеющих никакого отношения к политике.
— Статья антисоветская, а ваши пометки на полях это подтверждают и усиливают.
(Я еще свидетель или уже обвиняемый? Не помню, что я такое начиркал на полях, но ведь не для того я писал, чтобы обсуждать в Большом доме.)
— Это ваше воображение. Мои пометки чисто редакторские.
— Например, эта?
Он показывает мне пальцем, и я читаю мелко нацарапанные слова: «Почему полу»? Перевожу глаза на машинописный текст; это — вопрос к строчке Хейфеца: «После оккупации Чехословакии Советский Союз превратился в полуколониальную державу». В самом деле, почему «полу»? Но, усмехнувшись, говорю:
— Это пометка стилистическая. По-русски можно сказать «колониальная держава» или «полуколония», но термина «полуколониальная держава» — нет, и не может быть. Я тут обращаю внимание автора на стилистический оборот.
Рябчук смотрит на меня с насмешливым упреком.
— Что вы имели в виду, достаточно понятно. А здесь, в вашей рецензии, вы тоже говорите о стилистике?
Он показывает мне отчеркнутые кем-то строки, в которых я спорю с Хейфецом; он, Хейфец, считает, что Бродского и его сверстников потрясли чехословацкие события 1968 года, я же, ссылаясь и на слова Бродского, и на знание его поколения, утверждаю: нет, не события 1968 года имели решающее значение для этих ребят, а подавление венгерской революции 1956 года. Вот отчеркнутые строчки: «Подумайте, был XX съезд, была сказана правда, у всех открылись глаза на собственное прошлое, и даже на подоплеку своих побед и вдруг… с той стороны петли и бомбы, с этой — танки и автоматы. В дни Венгрии родилось отвращение к империализму, но и понимание безысходности. По контрасту 56 г. был грандиозной встряской. И. Бродский прав, ссылаясь на него. А 68? Уже предано забвению все, сказанное на XX и XXII съездах, уже заткнули в яму зловещее дело Кирова, уже давно расправились с простодушным тираном Н.Х., ну, на этом фоне танки в Праге никого удивить не могли…»
— Н.Х. — это вы кого подразумеваете?
— Того же, кого и вы. Никиту Хрущева.
— Ефим Григорьевич, вы признаете антисоветской фразу, где вы говорите о советском империализме?
— Нет, не признаю. У меня тут написано: «В дни Венгрии родилось отвращение к империализму, но и понимание безысходности». Разве я написал — «к советскому империализму»? А может быть — американскому или западногерманскому? Взгляните в мой текст, я вовсе не идеализирую венгерских повстанцев: Вот видите: «С одной стороны — петли и бомбы…», это с венгерской, «с другой — танки и автоматы», с советской. Я подчеркиваю, что поколение Бродского поняло ситуацию в нашем мире как безысходную, и поэзия Бродского — трагическая поэзия…
Рябчук все писал, по-временам иронически поглядывая на меня. Затем он усадил меня за маленький столик типа шахматного и попросил написать «разными красителями» один и тот же текст: карандашом, ручками шариковой и перьевой, фломастером. — Текст любой, — сказал он, и вынул из портфеля последний номер журнала «Иностранная литература», — вот, хотя бы отсюда, строчек десять.
Я начал списывать, оборвал и сказал Рябчуку, оформлявшему протокол.
— Нет, этого я писать не буду. Потом вы же меня обвините в намерении насаждать вредные взгляды среди сотрудников КГБ.
То была статья японского писателя об отношениях литературы и государства. Я не мог отказать себе в маленьком удовольствии показать ее следователю, и, кроме того, напомнить о том, как у них стряпают обвинения.
Долго я писал, создавая образцы своего почерка «разными красителями», но Рубчик писал еще дольше. Я давно кончил, ходил, разминаясь, по кабинету, разглядывал план Ленинграда на стене — вдоль полоски Невы была наклеена крохотная вырезка из газеты: «Слово не воробей…» Неужели так развлекается хмурый Рябчук? И к кому обращено это хитрое предостережение? К тем, кого уже допрашивают здесь, или к тем, которые еще гуляют там, по набережным Невы?
— Подпишите каждый лист в отдельности.
Я прочел. Подписываю. Допрос окончен. Рябчук откинулся на спинку кресла, ждет.
— Дайте ваш пропуск, я подпишу на выход.
Он уже занес ручку для подписи, но вдруг остановился.
— Я задам вам еще вопрос, уже вне этого разговора.
Теперь он вернулся к методу ошеломлять быстрой неожиданностью.
— Вы знакомы с Солженицыным, Александром Исаевичем?
— Знаком.
— С какого времени?
— С 1963 года.
— Часто встречались?
— Нет, редко.
— Когда в последний раз?
— В марте 1972 года.
— Где?
— В Ленинграде.
— Он приезжал?
— Да, приезжал.
— С тех пор виделись?
— Мы поддерживали связь с семьей. Когда Солженицын разошелся с женой, мы перестали встречаться.
— Что вам известно о рукописи Солженицына «Архипелаг ГУЛаг»?
— Ничего
