И дева юная во мгле тебя искала

И именем своим подругам называла.

Высказывались догадки, что именно оттого, что Венера («звезда печальная, вечерняя звезда») некогда именовалась «Звездой Марии», Пушкин, отправляя в 1823 году элегию друзьям в Петербург, запретил публиковать эти три последние, слишком понятные строчки. В этом году, поселившись в Одессе, здесь осенью он снова видится с Машей Раевской, ей уже совсем скоро восемнадцать… В упомянутом выше письме поэт Туманский восхищается: «Вся эта фамилия примечательна по редкой любезности и по оригинальности ума». А в рукописи пушкинского романа в стихах наконец появляется героиня, черноглазая Татьяна Ларина и совершенно очаровательный, живой, изящный профиль Марии! Других сведений о том достаточно долгом (больше месяца!) пересечении двух молодых людей, двух необыкновенных судеб, к сожалению, нет…

С элегией же вскоре происходит непредвиденное: она печатается полностью в «Полярной звезде» Бестужева и Рылеева. Рассерженный Пушкин в двух письмах пенял за это Бестужеву: «Журнал может попасть в ее руки; что ж она подумает, видя с какой охотой беседую об ней с одним из петербургских моих приятелей… Признаюсь, одной мыслию этой женщины дорожу я более, чем мнением всех журналов на свете и всей нашей публики». Знаменательное признание, хотя ведь имеются в виду совершенно невинные строки! Что же такое ужасное могла подумать «дева юная»? Серьезную озабоченность Пушкина, казалось бы, пустяками можно объяснить лишь серьезными чувствами! А также исключительным целомудрием и скромностью предмета его любви.

В том же письме он в шутливом, нарочито небрежном тоне признается, что «элегическую мою красавицу» воспел и в «Бахчисарайском фонтане». А годом ранее в письме к брату поэт подсмеивается над доверчивым Туманским, который принял за «сердечную доверенность» его нежелание печатать эту поэму «….потому что многие места относятся к одной женщине, в которую я был очень долго и очень глупо влюблен, и что роль Петрарки мне не по нутру» (1823).

Но отчего же «глупо влюблен»? По-видимому оттого, что в барышню! Вспоминается тонкое замечание Толстого в «Анне Карениной», что в глазах света «…роль несчастного любовника девушки и вообще свободной женщины может быть смешна; но роль человека, приставшего к замужней женщине… имеет что-то красивое, величественное и никогда не может быть смешна». И все-таки за будто бы легкомысленными эпистолярными строчками угадывается волнение, «вибрации» неостывшего большого чувства…

Отметим, что если Пушкину не хотелось видеть в Машеньке недостижимую Лауру Петрарки, то для отвергнутого графа Олизара она, по его воспоминаниям, «была той Беатриче, которой посвящено было поэтическое настроение, до которого я мог подняться». Он воспевал ее в горестных стихах под именем Амиры и на склоне лет признавался: «Если во мне пробудились высшие, благородные, оживленные сердечным чувством стремления, то ими во многом я был обязан любви, внушенной мне Марией Раевской… благодаря Марии и моему к ней влечению, я приобрел участие к себе первого русского поэта и приязнь нашего знаменитого Адама». Вот еще одно великое литературное имя рядом с именем Марии Раевской: поэт Адам Мицкевич, запечатлевший безответную любовь графа-стихотворца в «Аюдаге» (1825–1826), одном из его великолепных «Крымских сонетов» («Не так ли, юный бард, любовь грозой летучей/Ворвется в грудь твою, закроет небо тучей…»).

Вернемся, однако, к элегии, заключив, что Томашевский и Лотман в своих рассуждениях по поводу ее вдохновительницы, видимо, заблуждаются. Это не Екатерина Раевская и не собирательный поэтический образ, это Мария Раевская, вскоре уже, увы, княгиня Волконская… Тому причиной понятная сдержанность гордой Машеньки, а главное, думается, крайняя молодость поэта, весьма дорожащего своей свободой! Только приближаясь к тридцати годам, он впервые позволяет себе всерьез увлечься молоденькой барышней, родственницей Софьей Пушкиной, сватается, но получает отказ. А вот поразительное признание в стихах, посвященных Анне Олениной, с которой он тоже безуспешно пытался соединить судьбу (1828):

Не пой, красавица при мне

Ты песен Грузии печальной:

Напоминают мне оне

Другую жизнь и берег дальный.

Увы! Напоминают мне

Твои жестокие напевы

И степь, и ночь – и при луне

Черты далекой бедной девы!..

Я призрак милый, роковой,

Тебя увидев, забываю;

Но ты поешь – и предо мной

Его я вновь воображаю.

Через несколько лет в письме «далекой бедной девы» Марии Николаевны невестке Зинаиде Волконской (1831) появятся такие строки: «Вера Вяземская перестала мне писать с тех пор, как я назвала стихи ее приемного сына (Пушкина – Л.Л.), обращенные к его невесте, любовным вздором или же мадригалом, «что не любить оно не может». Откуда, отчего такая излишняя горячность с обеих сторон?!

Высказывались догадки, что это стихотворение («На холмах Грузии лежит ночная мгла») посвящено отнюдь не невесте Наталье Гончаровой, а тоже навеяно воспоминаниями о Раевской-Волконской! И доказательством тому могут служить не только ее профили в пушкинских рукописях. Очень важно, что стихи, вернее, их расшифрованный пушкинистом Бонди первый вариант, еще без должной пунктуации, были написаны на следующий день после вторичного посещения Пушкиным Кавказских минеральных вод в ходе его путешествия 1829 года. «С неизъяснимой грустью пробыл я три часа на водах…» («Кавказский дневник»):

Все тихо – на Кавказ идет ночная мгла

Восходят звезды надо мною

Мне грустно и легко – печаль моя светла

Печаль моя полна тобою

Тобой одной тобой – унынья моего

Ничто не мучит не тревожит

И сердце вновь горит и любит от того

Что не любить оно не может

Прошли за днями дни – сокрылось много лет

Где вы, бесценные созданья

Иные далеко иных уж в мире нет

Со мной одни воспоминанья

Я твой по-прежнему тебя люблю я вновь

И без надежд и без желаний

Как пламень жертвенный чиста моя любовь

И нежность девственных мечтаний

Эти удивительные катрены говорят сами за себя: молодой человек некогда полюбил страстно, возвышенно, нежно и сохранил в своем сердце это необыкновенное чувство… Нельзя не заметить, насколько стихи по своему настроению («грустно и легко») близки светлой меланхолии, пронизывающей давнюю элегию «Редеет облаков летучая гряда», в которой, однако, Пушкин еще не отважился сказать о своей любви!

О том же неумирающем, глубоком чувстве свидетельствует и «Посвящение» к «Полтаве», вся любовная линия которой – только в XX веке разгаданный парафраз трагической судьбы Марии Волконской.