В 1940 году чехарда с пяти- и шестидневками закончилась. У основной массы населения образовался единый выходной. Кроме того, в предвоенной повседневности, где активно развивался феномен «награждения жильем», появились обладатели отдельных квартир с локусами, напоминавшими дореволюционные гостиные. Ситуация получила дальнейшее развитие во второй половине 1940-х – середине 1950-х годов. Новый слой советской аристократии расширялся, а элитное жилье всегда предполагало пространства для домашнего досуга, и прежде всего для приема гостей. В романе Веры Пановой «Времена года» (1954) есть описания обстановки домашнего праздника в семье крупного хозяйственника Борташевича: «План был таков – званый обед… потом большой вечер с танцами, ужином, мороженым, коктейлями и всем, что полагается». По-видимому, помещение позволяло такие досуговые радости, но далеко не для всех. Согласно СНиПу 1954 года, 30-метровые локусы для приема гостей проектировались в шести- и семикомнатных квартирах. Они, как правило, были коммунальными или предназначались для «особо ценных» людей. Возможно, поэтому в регламентирующих документах не объяснялось функциональное назначение «общих комнат». А люди, не приобщенные к подобным привилегиям, и в крайне стесненных условиях все же продолжали и ходить в гости, и приглашать к себе друзей и родственников. Тяга к неформальному общению особенно усилилась в начальный период оттепели. Алексей Аджубей отмечал: «Люди соскучились по общению, соскучились по возможности говорить громко обо всем, что тревожило». Однако, кроме свободы политической, для гостевой формы общения требовалось и относительно просторное жилое пространство.

На формы домашнего городского досуга оказывали влияние и идеологические установки власти. Гостевое общение в Российской империи часто сопровождалось игрой в карты. Большевики в 1917 году объявили их социальной патологией, учредили должность комиссара «по борьбе с алкоголизмом и азартом» и даже запретили производство игральных карт.

И тем не менее в качестве сугубо домашнего, почти семейного развлечения карты существовали вне зависимости от смены политических приоритетов власти. По данным обследования Струмилина, в 1923–1924 годах «картежничество» занимало в досуге рабочих столько же времени, сколько танцы, охота, катание на лыжах и коньках, игра на музыкальных инструментах, в шахматы и шашки вместе взятые. У интеллигенции дореволюционного поколения карточные игры ассоциировались с бытовыми практиками прошлого, некой мини-салонной жизнью, которая протекала до 1917 года практически во всех домах среднего слоя горожан. Художник Валентин Курдов, сын земского врача из Перми, в середине 1920-х приехал учиться в Ленинград и снимал комнату. «Мои немолодые и бездетные хозяева-супруги оказались добрыми людьми, – вспоминал Курдов. – Мужа можно было видеть только по утрам, ежедневно он играл в карты в компании нейрохирурга Поленова, где, кроме того, по субботам танцевали. Его жена, полуфранцуженка, была также пристрастна к преферансу, и в нашей квартире играли каждую неделю». Менее светская семья поэта Вадима Шефнера даже на рубеже 1920–1930-х годов собиралась за картами. Мать и тетка писателя любили «расписать пулечку», когда к ним приходили нечастые гости. Игры на деньги никогда не было, основное за карточным столом – это беседа, воспоминания о прошлом. В начале 1930-х годов политика наступления на приватное пространство отразилась и на отношении к распространению карточных игр в быту горожан. Эта форма досуга стала рассматриваться как времяпрепровождение, граничащее с криминалом. Бюро ЦК ВЛКСМ в августе 1934 года приняло специальное постановление «о борьбе с хулиганской романтикой в рядах комсомола». Даже домашний «картеж» ставился в один ряд с пьянством и хулиганством как пережиток прошлого, как явление почти криминального характера. Карты перешли в ту сферу культурно-бытовых практик, где в период «большого стиля» успешно действовала система двойных стандартов. Ничто не изменилось и позднее, в годы десталинизации. Обыватель с удовольствием перекидывался дома в «картишки», а иногда тайно играл и по-крупному на частных квартирах. В общем, для этого почти тайного, не поощряемого властью домашнего досуга тоже требовалось удобное сугубо частное пространство.

Еще одна форма «пассивного отдыха» – чтение художественной литературы или периодики в локусе приватности. Занятие это не только познавательное и развивающее, но и расслабляющее: физические силы тратились лишь на добывание книг. В 1920-х годах разного рода чтиво обыватель в основном брал в библиотеках. Известная советская писательница Мариэтта Шагинян в начале 1925 года отметила в дневнике, что основная масса людей из среды рабочих приобретала в основном газеты и журналы, и то не чаще одного раза в месяц. Частные магазины и книжные развалы предлагали в годы нэпа огромный выбор печатной продукции на любой вкус. Все объяснялось скромными доходами населения и в определенной мере стесненными бытовыми условиями. Ведь личные книги требовали места для хранения в доме. В некоторых городских семьях чудом сохранились библиотеки, сформировавшиеся еще до 1917 года. Книжными собраниями такого рода пользовались и сами домашние, и друзья, и знакомые. Питерский поэт Вадим Шефнер вспоминал: «Личные книги… постоянно кочевали по родственникам и порой исчезали безвозвратно; зато и у нас все время сменялись, а порой навеки оседали чьи-то чужие, не библиотечные книги».

Конечно, для превращения чтения в сугубо досуговое занятие требовалось, чтобы книги попадали в систему приватности, а для этого необходимы были не только средства, но определенный жилищный комфорт. Последнее утверждение подходит к ситуации середины 1950-х годов. В стране резко выросло количество издаваемой художественной литературы. Советскому читателю стали доступны произведения ранее неизвестных западных литераторов – это, несомненно, результат оттепельных процессов. Не случайно появление в недрах «интеллигентского фольклора» следующего анекдота: «Выпустили Хемингуэя. – Сейчас многих реабилитируют». Шутку привел в своей книге «Фарисея. Послесталинская эпоха в преданиях и анекдотах» известный литератор и филолог Юрий Борев.

В годы оттепели советскому читателю стали доступны книги Анны Ахматовой, Александра Грина, Михаила Зощенко, Андрея Платонова и др. Их произведения практически не издавались в позднесталинское время. Во второй же половине 1950–1960-х годов Советский Союз переживал настоящий книжный бум. В стране увеличили выпуск так называемых литературно-художественных серий. Их число в 1964–1966 годах более чем вдвое превысило данные 1946–1947 годов. Огромной популярностью пользовалась поэзия, особенно произведения Евгения Евтушенко, Роберта Рождественского, Андрея Вознесенского. Скромный, тоненький сборник стихов считался шикарным подарком. Но и это «малогабаритное богатство» тоже надо было где-то хранить. Проблема усугублялась и повышением интереса публики к периодической печати.

Газетами времен оттепели интересовались все, и не только из-за публикаций там решений съездов коммунистической партии или тиражных таблиц денежно-вещевых лотерей. Такие материалы обычно бесплатно просматривали на остановках общественного транспорта, где стояли специальные щиты. На них размещали свежую прессу текущего дня. Но когда в «Известиях» и «Литературке» появлялись новые литературно-публицистические произведения типа «Теркина на том свете» Александра Твардовского, «Бабьего Яра» Евгения Евтушенко или отрывков из автобиографии Чарли Чаплина, большинству нормальных людей хотелось почитать их в спокойной обстановке, а может быть, даже и