своих знаменитых фабрик. Он не мог бросить жену и открыто зажить с Андреевой, не мог и легко, по-горьковски, относиться к любовным поражениям (Горький потому и не знал их, что – видно было – не придает этой стороне жизни большого значения; женщины такого не прощают и впиваются мертвой хваткой). Савва Морозов в мае 1905 года застрелился в Каннах, предварительно обведя на груди контуры сердца. Зачем он это сделал – то ли чтобы показать истинную причину смерти, то ли чтобы наверняка не промахнуться, – никто не знает. Да и непонятно, застрелился ли он вообще: на эту тему столько всего написано, снято и наврано, что разобраться решительно невозможно. Подозревают большевиков, черносотенцев, царскую охранку – словом, всех, как всегда: гибель яркого человека в России почему-то всем выгодна – вероятно, чтобы удобней было сваливать друг на друга. Поводов для самоубийства у него хватало и помимо любовной неудачи, и кажется, что некая душевная болезнь у него в самом деле наличествовала; это Горькому легко было стать новым человеком – отторгать практически нечего, кроме своих цепей, а у Морозова были одно из крупнейших российских состояний, консервативная семья и громкое имя. Весьма возможно, что он – едва ли не самый быстроумный человек в тогдашней России – понял, на что жертвовал, и не питал иллюзий насчет России будущего. Когда душу твою раздирают такие противоречия, застрелишься и без всякой несчастной любви. Есть упорный слух, что застрелиться ему помогли, что расследование в Каннах велось спустя рукава, что он получал перед смертью (рассказывал Горькому) письма с угрозами… У Горького в “Караморе” – самом автобиографическом его рассказе, о чем ниже, – есть сцена насильственного самоубийства, где героя заставляют повеситься, написав предварительно записку, идентичную морозовской: “В смерти моей прошу никого не винить”. Может, это Горький проговорился и что-то знал? Знал он многое. Жене – Кате Пешковой – он пишет: “В этой смерти есть нечто таинственное. В первых числах мая были известия, что Савва чувствует себя лучше, и все наиболее важные дела в Москве были отложены до его возвращения, которое ожидалось в конце мая. Вместо этого – газетное сообщение о смерти. Умер он еще 13-го, как это точно известно теперь, а в Москву дали знать только 15-го. Мне почему-то думается, что он застрелился. Во всяком случае, есть что-то тёмное в этой истории”.

Андреева не слишком мучилась совестью (или мы ничего об этом не знаем): ни в переписке, ни в мемуарах следов отчаяния по этому поводу нет. “Нервы расстроены”, – пишет она Станиславскому. Она явно не считала свою любовь к Горькому (любовь ли?) причиной этой драмы. Ее гораздо больше тяготило то, что со смертью Морозова стала неактуальна мечта о собственном театре. И, как все люди модерна, в середине 1905 года она принимает прагматическое решение: возвращается в МХТ, из которого так нехорошо уходила. Возвращается смиренно, но с достоинством:

“1. Если не случится никакой катастрофы со мной или моей семьей, я служу с 15 июня в Художественном театре.

2. О жалованье считаю лишним говорить с Художественным театром.

3. К началу репетиций первого августа приеду.

4. Относительно старых моих ролей считаю справедливым, чтобы их играли те, кто меня в них замещал в мое отсутствие. Никаких претензий на них не имею. А если Художественному театру будет нужно, чтоб я их играла, – буду играть”.

Возвращение это, однако, оказалось недолгим, потому что кульминация революции близилась, а после этой кульминации – и разгрома Московского восстания, к каковому восстанию Горький был причастен непосредственно, – им пришлось бежать: она не могла его оставить. Комиссаржевская звала ее в свой театр, работать там – с Мейерхольдом! – была давняя ее мечта, но в январе 1906 года Горькому пришлось уехать в Гельсингфорс. Партия решила, что рисковать им невозможно. “Нам в России не жить”, – пишет Андреева подруге, и начинается их эмигрантская одиссея.

Это странное время: с одной стороны, Андреева ведет себя достойно, хотя обязанностей у нее много, от хозяйственных до секретарских, и жизнь Горького, полную разъездов, издательских и литературных забот, она устраивает отлично. С другой – это время всеобщей депрессии, не подавленности даже, а раздавленности. Нам ли всего этого не понять, мы ли не помним зимы 2011–2012 годов и всеобщей депрессии, наставшей после этого! Оптимизм и солидарность зимы сменились страхами и склоками весны и лета, и ровно так же все это выглядело в 1906-м, с поправкой, конечно, на масштаб. Хочется спросить: а чего они ждали? Что самодержавие пойдет на компромиссы, переговоры, что реален манифест, что будет свобода слова, собраний, партий? Что это всё вообще совместимо с “вертикалью власти”? Но когда люди сравнительно молоды и опьянены тем, как у них всё получается, и им кажется, что за ними будущее… и не в такое поверишь! Нет, тут не любовь, конечно, тут общее упоение молодостью, красотой, славой, успехом, деньгами тоже – но с самоубийства Морозова начался долгий и угрюмый разгром российского будущего. Люди модерна всем хороши, но, увы, периодов застоя они не переносят. Работать и бороться умеют как никто – а капитулировать и пережидать не могут совершенно.

Партия командировала Андрееву и Горького в Штаты, на сбор денег для новой русской революции, которая казалась близкой. Эта поездка – тогда и был написан печально знаменитый роман “Мать” – оказалась катастрофическим неуспехом, хотя и сблизила их до известной степени. Но вот какой любопытный парадокс: неудачи сближают людей традиционных, “человечных”. Для людей модерна они постыдны, ибо честолюбие прежде всего; думаю, первая настоящая трещина пробежала между ними в Штатах. Вот и Берберова, например, полюбила Ходасевича, когда он ненадолго стал первым поэтом России, – и разлюбила в эмиграции. Я, говорила она, любила победителей; теперь, впрочем, никого не люблю. Вот и Андреева любила победителей, тех, за кем будущее, – а в эмиграции они были лузерами. Ни он, ни она лузеров не любили.

Вышло так: в Штаты их отправили в сопровождении большевика Николая Буренина. Встречали их поначалу очень мило. Горький и “его очаровательная жена” производили на всех прекрасное впечатление. Но тут кто-то – меньшевики? эсеры? агенты охранки? – сообщил прессе, что Горький с Андреевой не венчаны. Их тут же оскандалили в прессе, выгнали из гостиницы – то есть буквально выставили: после возвращения со встречи с американскими пролетариями они обнаружили в лобби свои чемоданы, из которых торчали наспех впихнутые туда андреевские платья. Травля в пуританской местной прессе перешла в прямое улюлюканье, и тут спасение пришло с неожиданной стороны. Америка – не только пуританская, но еще и чрезвычайно индивидуалистическая страна, там поощряется противостояние коллективной травле, и вдруг им пришло письмо от богатой землевладелицы Престонии Мартин, пригласившей их пожить в своем имении “Летний ручей” в Вермонте.

Я