Шрифт:
Закладка:
– Тссс… – произносит она. – Молчи, ты ведь ненастоящая.
После чего зажимает ему ладонью нос и рот. Он извивается, пытается дать ей отпор, сучит ногами, сгребая пятками листья и грязь. Руку она отнимает, только когда Тед затихает. За всей этой грязью определить трудно, но Ди кажется, что он больше не дышит. Она встает, измученная, как сама смерть. Мир по краям сереет еще больше. Рука раздулась, почернела и приобрела нездоровый блеск.
Сквозь клочья белого тумана она ковыляет к Тедову рюкзаку и достает из него желтую аптечку. Змея на ее этикетке поднимает голову, девушка вздрагивает и задыхается. Инструкция по применению расплывается в глазах. Ди накладывает жгут и прикладывает отсасыватель к отверстию раны. Плоть в этом месте распухла, почернела и болит. Она выкачивает кровь, которая заполняет полость. Может, это и самовнушение, но от этого ей уже становится лучше, мир вокруг шатается не так угрожающе, в голове проясняется. Ди еще пару раз выкачивает кровь и встает. Должно сработать.
Увидев торчащий из кармана рюкзака хирургический клей, она хватает его, бросает в стремительный ручей и шепчет:
– На всякий случай…
Что ни говори, а даже дохлые змеи кусаются.
Ди думает о своей руке, которой она зажала Теду нос и рот, и прилагает отчаянные усилия, чтобы сделать вдох. Нет-нет, все в порядке, он ведь это заслужил. Все будет хорошо. А что касается голоса маленькой девочки, которым вдруг заговорил взрослый мужчина, то это была лишь вызванная ядом галлюцинация. У нее туманится взор, но она все равно терпеливо продолжает поиски – до тех пор, пока не видит вдали на стволе дерева желтое пятно, указывающее на путь из этого ущелья. Ди направляется к нему, едва переставляя ноги. Она найдет Лулу, даст ей дом, они заживут счастливо и будут собирать красивые камешки. Но только не у озера. Там – никогда.
– Я иду к тебе, Лулу, – шепчет она.
Девушка с трудом тащится через лес, продираясь через столбы света и тьмы. За ее спиной лает собака, и она еще быстрее идет вперед.
– Это не твое тело, Лорен, – сквозь слезы говорю я, – а его. Мы с тобой живем в теле Теда.
– Верно, – со вздохом говорит она, – только продлится это, слава богу, уже недолго.
– Но почему? Почему? – сердито, будто кошка, мявкаю я. – Ты подговорила меня нас убить. Нас всех.
– Мне требовалась твоя помощь, чтобы положить всему этому конец. Сама я ничего сделать уже не могла.
Я считала себя такой умной, но Лорен с такой легкостью подвела меня по задуманному ею пути к нынешнему дню, к нашей смерти.
– Ты наврала мне, – говорю я, – уксус, морозильник, все это была ложь…
– Все это чистая правда, – возражает она, – хотя это все происходило одновременно и со мной, и с ним. Ты даже не представляешь, через что мы прошли. Жизнь, Оливия, длинный тоннель, а свет маячит только в самом его конце.
Теперь я вижу ее своим мысленным взором. Лорен худенькая, с большими карими глазами. И все, что она говорила о своем теле, правда.
– Убийца, – говорю ей я.
Где-то рядом тяжело дышит Тед. Нотки, пробивающиеся в этом влажном, багрово-красном посвисте, хуже некуда. Он отнимает от раны на животе руку, и мы все смотрим, как по его ладони течет наша горячая, скользкая, ужасная кровь. Когда она капает вниз, ее вбирает в себя земля. Тело Теда – наше тело – теряет последние силы.
– Ох, Тед, – говорю я, пытаясь до него дотянуться, – прости меня, я так перед тобой виновата. Прошу тебя, прости, я не хотела сделать тебе больно.
– Ты не можешь причинить ему боль, – говорит Лорен вроде шепотом, но на самом деле криком, – всю его боль мы забрали себе: ты из сердца, я из тела.
– Да замолчи ты, – отвечаю я, – ты уже и без того наговорила много чего лишнего.
Потом обращаюсь к нему:
– Тед? Тед? Как мне все исправить?
Из его рта вытекает тоненькая струйка крови. Слова у него получаются невнятные, но я хорошо знаю его, чтобы понять.
– Послушай их, – говорит он.
Занимается заря, вокруг нас повсюду поют птицы.
Белая, гибкая веревочка соединяет нас троих, сердце к сердцу, наливаясь ярким светом. Потом становится все ослепительнее, стелется по земле, и я наконец вижу, что в действительности веревочка пронизывает не только нас, но и деревья, птиц, траву и все сущее, что только есть на белом свете. Где-то лает большая собака.
На небе взошло солнце. Воздух теплеет и переливается золотистыми оттенками. Бог здесь, прямо передо мной, явился сгустком обжигающего пламени. У него четыре изящные лапки и тихий голос. «Кошка, – говорит он, – тебе полагалось его защитить». Я не осмеливаюсь поднять глаза и посмотреть Господу в лицо. Знаю, что сегодня оно будет моим собственным.
Надо мной склонился размытый силуэт, прижав руки к дырке в моем животе. Его теплое дыхание щекочет мне ухо. Он давит все сильнее и сильнее, но меж его пальцев все равно сочится липкая кровь. Силуэт тихо про себя ругается и пытается вытащить меня из черноты в залитое солнцем утро.
Можно было бы сказать ему, что все плохо. Мы умираем, наша плоть остывает и превращается в тлен. И каждый из нас чувствует, как это происходит. Кровь выходит из нас медленными толчками, выплескивая на лесную почву наши краски и мысли; каждый вдох медленнее предыдущего и дается все тяжелее, с каждым из них из нас уходит частичка тепла. Уверенный ритм сердца ломается, и теперь его биение больше напоминает игру маленького котенка или же треснувший барабан: все тише, все сбивчивее.
Времени на прощания нет, осталась лишь холодная неподвижность, которая вползает в наши пальцы и руки, в ноги и лодыжки, а потом, дюйм за дюймом, взбирается все выше вверх по ногам. В своем бездонном провале плачут малыши. Они никогда ничего никому не делали. Им всегда не везло. Яркий, сверкающий мир проваливается во мрак.
На окровавленную лесную подстилку длинными полосами ложится солнце. Где-то рядом – далеко-далеко – воет собака.
А потом – ничего.
Я опять дома. Как здесь оказалась, не знаю, но это и не важно. Испытывать облегчение от того, что у меня опять появились элегантные ушки и хвостик, сейчас не время. В доме не безопасно.
Стены рушатся, как агонизирующие легкие. С потолка кусками обваливается штукатурка. Окна взрываются, их осколки влетают внутрь и лупят по комнатам градом. Я бегу спрятаться под диван, но его уже нет – вместо него зияет пасть со сломанными зубами. В дырочки для подглядывания врываются ослепительные молнии. С потолка вверх тянутся черные руки. Веревочка туго обмоталась вокруг моей шейки. Теперь она стала прозрачной – окрасилась в цвет смерти. И при этом потеряла всякий запах, благодаря чему я и понимаю, что вскоре умру.
Думаю о рыбе, о том, что мне ее уже не попробовать, а также о кошечке, которую больше никогда не увижу. Затем вспоминаю Теда, то, как я с ним поступила, и начинаю плакать. Знаю, что других уже нет, – точно так же, как знаю свой собственный хвост. Впервые за все время я осталась совершенно одна. А скоро не станет и меня.
