попадали в газету, бабушка бережно хранила в отдельном ящике стола. Где они теперь? Давно выбросили. Я тоже писала сказки, стихи и рассказы. Шла на почту и отправляла в газету.

– Почему я не могу сразу тебе отдать? – спрашивала я бабушку.

– Это нечестно. Называется кумовство. Я не имею права выделять тебя из других детей, потому что ты моя внучка. И я не поставлю твою сказку в номер, если она будет хуже других. Переписывай, дорабатывай. – Бабушка была непреклонна.

Я понимала, что спорить бессмысленно, и садилась переписывать сказки, стихи, чтобы опять отправить письмо. Даже тетя Маруся, работавшая на почте, меня жалела. Тоже уговаривала бабушку взять письмо лично.

– Мария, ребенок страдает. Уже видеть ее не могу. У нее руки трясутся, когда она листочки в конверт вкладывает. Волнуется так, будто сейчас в обморок упадет и мне придется за Варжетхан бежать. Ну что тебе стоит? Опубликуй один раз. Пусть ребенок порадуется, – твердила тетя Маруся.

– Нет. Это честный отбор, – стояла на своем бабушка. – А к Маше требования выше, чем к остальным.

Я уже отчаялась и не ждала, что бабушка когда-нибудь оценит мою сказку и сочтет ее достойной публикации в газете. Про то, что сказка была опубликована, мне сообщила лучшая подружка Фатимка, а потом одноклассники. Они кричали, хлопали в ладоши. Фатимка меня обнимала и целовала. Она-то уж лучше всех знала про мои творческие страдания. Показывала мне газету, зачитывала вслух сказку. Восхищалась.

Наверное, любящая бабушка должна была сохранить на память экземпляр газеты с первой пробой пера своей внучки. Но только не в нашем случае. Я прибежала домой уже к вечеру – свежий номер газеты лежал рядом с печкой, для растопки. У меня остановилось сердце. Бабушка поймала мой взгляд.

– Газета живет один день. Завтра нужен новый текст. Забудь про этот и начни все сначала. И так каждый день. Легко стать автором одного текста, сложно удержаться. Докажи, что ты на это способна, – сказала она.

Я горько проплакала всю ночь. Днем Фатимка сказала, что будет хранить номер газеты вечно. Купить свой собственный экземпляр я постеснялась. Тем более Фатимка уверяла, что бабушка наверняка забрала из типографии штук двадцать – отправить маме в город, раздать соседям.

Только став журналистом, я поняла, какой урок бабушка преподала мне в детстве. Да, новый день – новый текст. Некогда почивать на лаврах. Да и не на лаврах тоже некогда. Нужно работать.

– Бабушка, ты опубликовала мою сказку, потому что она была лучшей? – спросила я.

Бабушка посмотрела на меня так, будто я сморозила несусветную глупость.

– Текст вполне приличный, но финал я бы доработала, – ответила она.

И это был еще один урок. Нельзя восхищаться собственным текстом, нельзя ждать комплиментов. Всегда найдется то, что еще нужно доработать.

– А у тебя были статьи, которыми ты гордилась? – спросила позже я.

– Ну, пара-тройка абзацев были вполне приличными, – ответила бабушка.

После того случая с Мадиной и принятым решением не публиковать статью бабушка изменилась. Стала другой. Задумчивой, немного отстраненной. Писала тяжело, вымучивала тексты, в чем честно признавалась. Будто ей крылья подрезали, а новые пока не выросли. Газета процветала, каждый номер читали даже в городе, но бабушка считала, что совершила профессиональное преступление, не решившись опубликовать тот текст. Потом, конечно, навалились другие проблемы, требующие освещения в газете. Появлялись новые темы для репортажей. Но именно тогда бабушка стала чаще ездить в командировки и писать статьи для рубрики «Письмо позвало в дорогу». Так, мне теперь кажется, она пыталась искупить свою вину перед Мадиной, моей мамой и другими девушками, которых вынудили уехать из родного села или довели до самоубийства. Решая чужие проблемы, крича о них со страниц газеты, бабушка пыталась заглушить и собственную боль.

В моем детстве девушки с обрыва в Терек уже не бросались. Обрыв стал местом для свиданий влюбленных. Романтика, признания, обещания… Все пары встречались на обрыве, который вдруг приобрел романтический флер. Даже появилась новая примета – если пара договаривалась о свадьбе на обрыве, семейная жизнь обещала быть счастливой. Так обрыв – символ опозоренных девушек – стал символом любви и верности. Молодожены приезжали или приходили на то место, где давали друг другу клятвы, и вновь их подтверждали. Многие если и слышали про трагедии девушек, то лишь посмеивались над старыми байками. Обрыв, надо признать, тоже изменился. Там вдруг буйным цветом начали цвести цветы, а деревья росли так быстро, будто им в почву что-то подсыпали. Самый восхитительный закат случался именно там. Да и Терек будто чувствовал настроение влюбленных – замолкал во время признаний, из бурной и буйной реки, казалось, превращаясь в ласковый и покорный ручеек.

В моем детстве соседки уже не плевались в спину, а на воротах не появлялись неприличные надписи. Да и соседи были скорее с чудинкой, но все исключительно добрые. Когда я рассказывала об этом маме, та всегда отмахивалась. Говорила, что я все выдумала, перепутала с другим местом, где мы жили. Не было в селе таких никогда.

Иногда я начинала сомневаться в своей памяти. А вдруг действительно перепутала? На самом деле, какая разница? Такие соседи могли жить в любой деревне, селе или городе. Главное, что я их помню. И эти воспоминания были сильнее маминых, в которых остались обида, непонимание, ожесточение на людей. Моя память позволяла верить в людей, в хорошее, доброе, пресловутое светлое будущее. Так что бабушкино влияние и ее воспитание оказались сильнее маминых.

* * *

Кого я еще помню? Семью тети Сусанны. Все говорили, что она грузинка, как и тетя Тамара. Ну наполовину. Хорошо, на четверть. Сусанна заправляла огромной семьей, как генерал. Ее боялись и уважали. Сусанна была великолепна в гневе, а в гневе она пребывала практически все время. Когда становилась ласковой, все начинали нервничать и спрашивать, что случилось. Я очень любила тетю Сусанну. Она всегда встречала меня фразой: «Ну что за цветок! Тьфу на тебя!» – и действительно плевалась. Зато тетя Сусанна не дергала меня за щеки, что в селе считалось проявлением нежности. Каждое утро тетя Сусанна усаживалась во дворе с чашкой кофе, складывала руки на необъятной груди, плавно вытекавшей из третьего подбородка и очень органично перетекавшей в живот, а оттуда мягко сползавшей на колени, и раздавала всем поручения на день.

– Нина, счастье мое, почему ты не хочешь учиться готовить? – спрашивала она старшую внучку, которая не проявляла достаточного рвения на кухне.

Внучек, племянниц, включая двоюродных, троюродных и четвероюродных, приводили к этой женщине в качестве крайней меры. Так и грозили. «Все, завтра же пойдешь к тете Сусанне». Это считалось страшнейшим